You met me at a very strange time in my life.
Верь мне. Мы встретились в странный период моей жизни.Narrator: Tyler, you are by far the most interesting single-serving friend I've ever met. ... See, I have this thing: everything on a plane is single-serving...
Tyler Durden: Oh, I get it. It's very clever.
Narrator: Thank you.
Tyler Durden: How's that working out for you?
Narrator: What?
Tyler Durden: Being clever.
Narrator: ... Great.
— Тайлер, вы знаете, вы самый интересный из всех моих одноразовых друзей. В самолетах все одноразовое, даже люди.
— О, ясно. Очень умно.
— Спасибо.
— И вам это нравится?
— Что?
— Быть умником.
— Вполне.After fighting, everything else in your life got the volume turned down. <...> You can deal with anything.
После драки всё остальное в твоей жизни становится приглушенным. <...> Ты можешь справиться с чем угодно.
(После боя шумовой фон жизни становится приглушённым. Тебе всё по силам.)I found freedom. Losing all hope was freedom.
Я нашёл свободу. Утрата всяких надежд была свободой.Если вы не опустите руки, вы будете выглядеть глупо. Это как попрощаться и уйти, не разжав руки. Правила хорошего тона учат нас никогда так не поступать.
Карабкаться — как заниматься йогой, с той разницей, что йога вас никуда не перемещает.
Люди — они войдут в любую попавшуюся на пути дверь. Они нажмут на все кнопки, какие только увидят. Они будут высоко тянуться и низко наклоняться, лишь бы достичь своих целей. И хватать все, что им нравится, обеими руками. Но они не умеют летать и никогда не научатся.
— Знаешь что, брат? Переезжай-ка ко мне. Вместе словно бы годить веселее будет.
— Правильно! Ну, спасибо тебе! Спасибо тебе, друг... Ну я тогда к тебе завтра же, ладно?... Завтра же и перееду, а? Глумов, ну а чего ждать до завтра-то, а? Я может тогда нынче вечером и переберусь.
— Конечно! Вместе с тобой будем по городу гулять... калачи филипповские покупать.
— Вдвоём будем годить. Вдвоем-то, верно, легче.
— Вместе будем удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств...
— Тебе сказано: погоди, — ну и годи. Я вот собственным движением сказал: «Глумов! Нужно, брат, погодить!» Купил табаку, гильзы — и шабаш! Ем, сплю, гуляю, пасьянс раскладываю, папироски набиваю — и гожу! И не объясняюсь. И тебе не советую. Ибо всякое поползновение к объяснению — есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом «годить».
— День прошёл и слава Богу!
— Именно! Именно! Самое главное, это победить в себе всякое буйство духа. Жить — и всё.
Это твоя жизнь, и она становится короче каждую минуту.
— Когда люди думают, что ты умираешь, тебя действительно слушают, а не просто...
— ... а не просто ждут своей очереди заговорить?
Она еще не сдалась, но уже не боролась.
Он был полон энергии, видимо, вставил себе клизму из кофе.
Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.
Преодолеть страх. Отсечь лишнее. Отвергнуть все, что не имеет подлинной ценности. И скользить.
Так я познакомился с Марлой Сингер. Согласно её мировоззрению она могла умереть в любой момент. Трагедия в том, говорила она, что этого не происходит.
В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил. Счастье — такое относительное понятие! Кто это постиг, редко чувствует себя совершенно несчастным.
Мы жили вне времени. Если всё затоплено чувством, места для времени не остается.
Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.
А память наша вообще лжет, давая возможность выжить, — старается смягчить невыносимое, покрывая его налетом забвения.
Неизлечимый рак души.
— Чье имя на бирке моих трусов?
— Марта Стюарт.
— Нафиг Марту! Марта полирует бронзу на «Титанике». Мир скоро пойдет ко дну, так что пора плюнуть на все эти диваны и зеленую обивку.
Герои не бегут, даже если весь мир против них...
— Эй, послушайте, я же мучаюсь.
— Хотите увидеть мучения? Зайдите в Первую методистскую церковь вечером во вторник и посмотрите на ребят с раком яичек. Вот они мучаются.
Впрочем, если умеешь смеяться, в нынешнем мире можно найти много смешного. Как вы думаете?
... во время бегства и опасности, в отчаянии, как раз и начинаешь верить в чудо: иначе нельзя выжить…
И — странное дело — это случилось, может быть, именно потому, что я об этом думал.
Слова теряют всякий смысл, когда ствол пистолета у тебя во рту.
Глаза большие, яркие, ясные, влажно сияли, румянец был природный — это под самой кожей пульсировала кровь, нагнетаемая ударами молодого, крепкого сердца. Вся она трепетала, казалось, на последней грани детства: без малого восемнадцать — уже почти расцвела, но еще в утренней росе.
Всегда есть две правды: с одной рвешься вперед, очертя голову, а другая похожа на осторожный ход, когда прежде всего думаешь о себе.
— Что же ещё у нас осталось? — спросил я.
— Яблоки на деревьях, золотой октябрь и наши мечты, — ответила она.
Наша память — это не ларец из слоновой кости в пропитанном пылью музее. Это существо, которое живет, пожирает и переваривает. Оно пожирает и себя, как легендарный сфинкс, чтобы мы могли жить, чтобы оно не разрушало нас самих.
Целыми столетиями церковь проливала потоки крови. И в те мгновения истории, когда ее не подвергали преследованиям, она начинала преследовать сама — пытками, кострами, огнем и мечом.
Я бежал... Пока мышцы не стало жечь огнем, а кровь не стала едкая, как кислота... И тогда... Я побежал дальше...
Ненависть — это кислота, которая разъедает душу; все равно — ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого.
Хоть наша история на этом завершилась, но поэт не ушел, ведь его монумент несокрушим, ибо не из камня он воздвигнут, но из его стихов. И о нем будут помнить, покуда слова рождаются дыханием, а дыхание — самой жизнью.
... Что пустая, мрачная одержимость — это знамение нашего времени. Люди в истерии и страхе следуют любым призывам, независимо от того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь бы только при этом крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжёлое бремя мысли и ответственности. Масса боится и не хочет этого бремени. Но можно поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого.
Знание здесь — только пена, пляшущая на волне. Одно дуновение ветра — и пены нет. А волна есть и будет всегда.
Тот, кто страдает бессонницей, не спит толком и толком не бодрствует.
Говорят, если хочешь чего-то достичь в жизни, стоит вспомнить свои детские мечты и прислушаться к ним. Ведь именно тогда, в детстве, мы ещё можем позволить себе быть настоящими, жить Настоящим. Потом мы начинаем надевать на себя маски, одну за другой, и примерно годам к тридцати вся эта многослойная конструкция превращается в прочное решетчатое забрало. Создается иллюзия, будто бы оно защищает нас от опасностей мира и что никакие злые стрелы теперь не повредят улыбке, хорошо запрятанной под разноцветными слоями. Но на самом деле это забрало прирастает к лицу, и снять его становится почти невозможно. Остается ли что-то настоящее там, за огромным количеством масок? Это не всегда можно понять. Мы начинаем жить кто Прошлым, кто Будущим: кто-то бесконечно вязнет в сожалениях о прожитых днях, кто-то стремится к недостижимым целям, и наше здесь-и-сейчас совершенно теряется из виду. Да к тому же иллюзия защиты, намертво приросшая к лицу с потерявшими блеск глазами, еще и резко сужает область обзора, мешает смотреть по сторонам в поисках счастья. А счастье, быть может, уже тут — совсем рядом, стоит только руку протянуть.
Но есть пространство, где мы всегда можем вплотную приблизиться к нашим мечтам — это пространство наших сновидений. Там живут самые сокровенные желания, о которых, проснувшись, мы можем даже не догадываться. Сновидения стучатся нам в душу, словно говорят: «Хей! Услышь нас! Мы хотим кое-что сообщить тебе!».
Именно в этом мире, в мире снов и желаний, живут и множатся возможности. Там, глубоко в Бессознательном, словно сказочные цветы вырастают наши потаенные таланты. Они тянутся к солнышку, чуть приоткрывают бутоны и, как бы вдруг, проснувшись, мы обнаруживаем в себе силы сделать нечто важное.