На могильной плите сына выбила: «Помните, люди: он погиб ради жизни живых». Теперь я знаю, что это неправда, не ради жизни живых он погиб. Сначала обманули меня, потом я помогла обмануть его. Мы все так умели верить! Я твердила ему: «Люби Родину, сынок, она тебя никогда не предаст, не разлюбит». Теперь я хочу другие слова написать на его могиле: «За что?!»
Теперь я тебя знаю, подумал Гарри, взмахивая палочкой раз, два, три и четыре, сдвигая пальцы на точно выверенное расстояние. Я понял твою природу. Ты символизируешь смерть, по какому-то закону магии ты — тень, которую смерть отбрасывает в мир.
А смерть — это то, чего я никогда не приму.
Это просто детская болезнь, которую человеческий род пока ещё не перерос.
И однажды…
Мы преодолеем её…
И людям никогда больше не придётся говорить «Прощай»…
Он поднял палочку и точно направил её на дементора.
— ЭКСПЕКТО ПАТРОНУМ!
Для людей на войне в смерти нет тайны. Убивать — это просто нажимать на спусковой крючок. Нас учили: остаётся живым тот, кто выстрелит первым. Таков закон войны.
«Тут вы должны уметь две вещи — быстро ходить и метко стрелять. Думать буду я», — говорил командир. Мы стреляли, куда нам прикажут.
Я был приучен стрелять, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел никого. Мог убить ребёнка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины, старики, дети.
Идёт колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор. Водитель выходит, поднимает капот… Пацан, лет десяти, ему ножом — в спину… Там, где сердце.
Солдат лёг на двигатель… Из мальчишки решето сделали… Дай в тот миг команду, превратили бы кишлак в пыль… Каждый старался выжить. Думать было некогда. Нам же по восемнадцать, двадцать лет.
К чужой смерти я привык, а собственной боялся. Видел, как от человека в одну секунду ничего не остаётся, словно его совсем не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли насыплют, чтобы нужный вес был…
Хотелось жить… Никогда так не хотелось жить, как там. Вернемся из боя, смеёмся. Я никогда так не смеялся, как там…
Удивительно мало мы там задумывались. Жили с закрытыми глазами. Видели наших ребят, покорёженных, обожжённых. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились. Поднимались на вертолёте, внизу расстилались горы, покрытые красными маками или какими-то неизвестными мне цветами, а я уже не могла любоваться этой красотой. Мне больше нравился май, обжигающий своей жарой, тогда я смотрела на пустую, сухую землю с чувством мстительного удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы тут погибаем, страдаем. Ненавидела!
Мы исполняли интернациональный долг, всё разложено по полочкам… Только сейчас задумался, когда рассыпался стереотип… А ведь я никогда не мог без слёз читать «Муму» Тургенева! На войне с человеком что-то происходит, там человек тот и уже не тот. Разве нас учили: «Не убий!» В школу, в институт приходили участники войны и рассказывали, как они убивали. У всех были приколоты к торжественным костюмам орденские планки. Я ни разу не слышал, что на войне убивать нельзя. Я знал, что судят только тех, кто убивает в мирное время. Они — убийцы, а в войну это именуется по-другому: «сыновий долг перед Родиной», «святое мужское дело», «защита Отечества». Нам объяснили, что мы повторяем подвиг солдат Великой Отечественной. Как я мог усомниться? Нам всегда повторяли, что мы самые лучшие; если мы самые лучшие, то зачем мне самому думать — всё у нас правильно. Потом я много размышлял. Друзья говорили: «Ты или сошёл с ума, или хочешь сойти с ума». А я (меня воспитывала мама, человек сильный, властный) никогда не хотел вмешиваться в свою судьбу…
Убить сирену не то же, что русалку. Их гниющими трупами пестрит морское дно, а скелеты обрастают кораллами, в то время как мы превращаемся в то, что нас породило. В океан, пену и соль в наших жилах. Мы уходим, не оставляя воспоминаний.
Они приветствуют возможную смерть и радуются большой компании. Они безумны и прекрасны.
Автор. Ещё не проснувшимся утром длинный, как автоматная очередь, звонок.
— Послушай, — начал он, не представившись, — читал твой пасквиль… Если ещё хоть строчку напечатаешь…
— Кто вы?
— Один из тех, о ком ты пишешь. Ненавижу пацифистов! Ты поднималась полной выкладкой в горы, шла на бэтээре, когда семьдесят градусов выше нуля? Ты слышишь по ночам резкую вонь колючек? Не слышишь… Значит, не трогай! Это наше!! Зачем тебе?
— Почему не назовёшь себя?
— Не трогай! Лучшего друга, он мне братом был, в целлофановом мешке с рейда принёс… Отдельно голова, отдельно руки, ноги… Сдёрнутая кожа… Разделанная туша вместо красивого, сильного парня… Он на скрипке играл, стихи сочинял… Вот он бы написал, а не ты… Мать его через два дня после похорон в психушку увезли. Она убегала ночью на кладбище и пыталась лечь вместе с ним. Не трогай это! Мы были солдатами. Нас туда послали. Мы выполняли приказ. Военную присягу. Я знамя целовал…
— «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим». Новый Завет. Евангелие от Матфея.
— Умники! Через десять лет все стали умники. Все хотят чистенькими остаться. Да пошли вы все к… матери! Ты даже не знаешь, как пуля летит. Ты не стреляла в человека… Я ничего не боюсь… Плевать мне на ваши новые заветы, на вашу правду. Я свою правду в целлофановом мешке нёс… Отдельно голова, отдельно руки, но… Сдёрнутая кожа… Да пошли вы все к…! — И гудок в трубке, похожий на далёкий взрыв.
Всё-таки я жалею, что мы с ним не договорили. Может быть, это был мой главный герой, раненный в самое сердце?..
«Не трогай! Это наше!!» — кричал он.
А это тогда чьё?!
Часто охватывает отчаяние. Отчаяние бессилия слова. Ты видишь, что миф для многих, для большинства по-прежнему правдивее и сильнее фактов и самого инстинкта жизни, самосохранения. Когда я сижу за письменным столом, я стремлюсь не только записать, восстановить, воссоздать действительность — хочу прорваться словом куда-то дальше. Чтобы это была и правда времени, и какая-то догадка о человеке вообще. Прорваться дальше. Дальше слов… Это редко удаётся. А вот миф туда прорывается. В подсознание…
И когда мать, у которой государство забрало сына и вернуло его в цинковом гробу, исступлённо, молитвенно кричит: «Я люблю ту Родину! За неё погиб мой сын! А вас и вашу правду ненавижу!» — снова понимаешь: мы были не просто рабы, а романтики рабства. Только одна мать из тех ста, с которыми я встречалась, написала мне: «Это я убила своего сына! Я — рабыня, воспитала раба…»
За время долгой практики старый врач не раз убеждался: в медицине с цифрами можно спорить. Те, кому не давали и двух месяцев, жили по десять лет. И наоборот: иногда самые простые операции заканчивались смертью пациента.
Когда моя жена спросила: «Как муж попал в Афганистан?» — ей ответили: «Изъявил добровольное желание». Такие ответы получили все матери и жёны. Если бы моя жизнь, моя кровь понадобились для большого дела, я сам сказал бы: «Запишите меня добровольцем!» Но меня дважды обманули: мне ещё не сказали правду, какая это война, — правду я узнал через восемь лет. Лежат в могилах мои друзья и не знают, что их обманули с этой подлой войной. Я иногда им даже завидую: они никогда об этом не узнают. И их больше уже не обманут…»
Рядовой, водитель.
– Рокэ, если вы погибнете…
– Что ж, – синие глаза бешено сверкнули, – значит, я ещё и это могу!
Приблизившись затем на своей колеснице, Арджуна губительной, как жезл Ямы, стрелою, невиданной доселе, способной поражать богов и демонов, в этот вечерний час отсек голову Карне, склонившемуся над своей погрузившейся в землю колесницей.
Тело Карны упало на землю, извергая кровь из ран, как гора красного камня, расколовшаяся от удара перуна Индры во время грозы и струящая по склонам алые дождевые потоки. И голова его против желания рассталась с могучим телом, как покидает с неохотой владелец свой великолепный дворец, блистающий богатством. И чудное зрелище предстало тогда пред всех, видевших гибель Карны: ослепительное сияние возникло из тела павшего витязя и, поднявшись к небу, слилось с сиянием солнца.
Он подошел к высокому камню, что был на равнине, прислонился к нему и привязал себя к нему поясом, ибо он не хотел умереть ни сидя, ни лежа, но хотел умереть стоя.
Жизнь — это ресторан, на который у тебя нет денег. Смерть — это счёт за еду, которую ты даже не успел съесть.
Поздно никогда не бывает. Пока ты не умер, у тебя вся жизнь впереди.
— Смерть лишь начало новой жизни, — напоследок пробормотало Мироздание.
Смерть обыграет их в нечет и чет,
И проигравшему — проще:
Вот под топор победитель идет,
Через притихшую площадь…
Ты победил или ты побежден -
Смерть твоей станет наградой:
За поединок карает закон,
Нет для обоих пощады.
Честью клянутся и поступаются,
Честью служат и честью просят,
Честь продается и покупается,
Честь добывают и с честью носят.
Честь по чести — как кровь по лезвию:
Стон клинка похоронной вестью.
Честь в ближайшем родстве с бессмертием,
Честь в ближайшем родстве со смертью!
Нам говорят, что мы обязаны оставить после себя след,
Обязаны быть чем-то большим, чем мы есть.
Именно по этой причине образуется гонка со временем,
В которой человек проигрывает.
Но оставить след после себя намного проще, чем кажется.
Можно взять кусок грязи и написать на стене своё имя.
След останется, в этом нет сомнений.
Вот только вряд ли это увековечит тебя.
Вряд ли это способно содрогнуть невозмутимую гибель
И предотвратить забвение.
Любому дереву суждено отбросить все свои прекрасные листья и высохнуть.
Любому огню суждено вспыхнуть, освещая путь,
А затем исчезнуть в глубокой тьме.
Это пугает.
I've dug two graves for us, my dear,
Can't pretend that I was perfect, leaving you in fear,
Oh man, what a world, the things I hear!
If I could act on my revenge, then, oh, would I?
Some kill, some steal, some break your heart,
And you thought that I would let it go and let you walk,
Well, broken hearts break bones, so break up fast,
And I don't wanna let it go, so in my grave I'll rot.
Я выкопал две могилы для нас, дорогая,
Не могу притворяться, что был совершенным, я бросил тебя напуганной,
Боже, ну и мир, что я слышу!
Если бы я мог отомстить, сделал ли бы я это?
Кто-то убивает, кто-то крадёт, кто-то разбивает тебе сердце,
Ты думала, что я забуду и дам тебе уйти,
Что ж, разбитые сердца ломают тела, так что рви быстрее,
Я не хочу забывать, поэтому буду гнить в своей могиле.Сладости могут забрать твои зубы,
Но всерьёз хотят забрать лишь душу.
I don't wanna die, but I don't wanna live like this
I just wanna feel something, I just wanna feel
I just wanna feel something, I just wanna feel
Something really real, so that I can really
Feel like a person again.
Я не хочу умирать, но я не хочу жить вот так.
Я просто хочу что-то почувствовать, просто хочу почувствовать,
Я просто хочу что-то почувствовать, просто хочу почувствовать
Что-то настоящее, такое, чтобы я могла действительно
Снова почувствовать себя человеком.Тот, кто погас
Будет ярче светить, чем кометы,
Пролетающие над планетой.
Земной перрон.
Не унывай и не кричи.
Для наших воплей он оглох.
Один из нас уехал в рай,
Он встретит бога
— ведь есть, наверно, бог.
Ты передай ему привет,
А позабудешь
— ничего, переживем.
Осталось нам немного лет,
Мы пошустрим и,
как положено, умрем.
И я уставши загадал
Что с угасшими глазами
Я однажды утону в закат.
На кой нам летать высоко,
Если можем погибнуть спокойно.
И наконец-то увидишь как в людях умирают звёзды,
И мы потухнувши, замёрзли.
Мир – лишь пепел, а время – песок.
Я пролечу кометой, между тысячелетних лесов,
И всё — помещу на камни гроба, лишь в несколько слов:
«Жил, горел и умер, и ушёл, доиграв эпизод...»
Умирают звёзды не первый раз;
Для них скитальцы мы.
I watched you let yourself die
And now it's too late to save you this time.
Я видела, как ты позволил себе умереть,
И на сей раз уже слишком поздно спасать тебя.А так хотелось разложить себя по нотам,
Но разложился на жиры, белки и углеводы
Узор мозаик расписных,
ковер персидский расcтелив,
вдыхая облаком кальян,
лежит блажен в дворце султан.
Ничто тревогой не волнит,
все будет так, как он велит.
Вот давний враг и тот пленен
и утром следующим казнен.
Для царской прихоти гарем
прекрасной юности царевн,
полнятся чаши, и шербет,
и дождь из золотых монет.
Но что за старец, одинок,
возник, стоит у царских ног?
И как проник он в ложе то?
Молвит падишах: «Ты кто?»
Ответил гость: «Cмири свой пыл.
Я ангел смерти Азраил».
Ты помнишь, ты помнишь, товарищ,
Пусть память о том тяжела,
Как вьюга сквозь отствет пожарищ
По улицам мертвым мела.
Мы насмерть умели сражаться,
Мы горе испили до дна,
Ведь мы же с тобой ленинградцы,
Мы знаем, что значит война.
Тёплый дождь моросит весной, пряча слёзы в закат.
До утра в тишине ночной наши вдовы не спят.
Мы не погибли, мы просто ушли, просто ушли в небеса.
На безымянных высотах земли наши слышны голоса.
Будут вечно наши матери ждать о нас любую весть,
Все, кто веры не утратили в то, что мы свете есть.
Не живые и не павшие, не пришедшие с войны,
Просто без вести пропавшие сыновья своей страны.
Не зажечь свечи за здравие и нельзя в помин души,
Мне досталось испытание быть ни мертвым, ни живым.
И взлетев в объятия вечности, словно птицы над рекой,
Мы в бою пропали без вести, не найдя в земле покой.
Умирает только лишь то, что забыто;
Забывают лишь то, что было не важным.
Птицы видят в стекле продолжение неба. Натыкаются и умирают.