Цитаты по тегу ярость

Это не люди! Это мусор! Мир станет только лучше, если кто-то вычистит его от таких отбросов...
Однажды утром монгольский завоеватель Чингисхан со своей свитой отправился на охоту. Его спутники вооружились луками и стрелами, а сам он держал на руке любимого сокола. С ним не мог сравниться никакой стрелок, потому что птица выглядывала жертву с неба, куда человек не способен подняться.
И все же, несмотря на азарт, овладевший охотниками, никто из них так ничего и не добыл. Разочарованный Чингисхан возвращался в свой лагерь, и, чтобы не вымещать дурное настроение на своих товарищах, он удалился от свиты и поехал один.
Они слишком задержались в лесу, и Чингисхан изнемогал от усталости и от жажды. Из-за засухи, случившейся в том году, речки пересохли, и нигде нельзя было найти ни глотка воды, но вдруг — о чудо! — он заметил тоненькую струйку воды, стекающую со скалы.
Тотчас же он снял с руки сокола, достал небольшую серебряную чашу, всегда находившуюся при нем, подставил ее под струйку и долго ждал, пока она наполнится до краев. Но когда он уже подносил чашу к губам, сокол взмахнул крыльями и выбил ее, отбросив далеко в сторону.
Чингисхан пришел в ярость. Но все же он очень любил этого сокола и к тому же понимал, что птицу тоже, наверное, мучает жажда. Он поднял чашу, вытер ее и снова подставил под струйку. Не успела она наполниться и наполовину, как сокол опять выбил ее из руки.
Чингисхан обожал птицу, но он никак не мог допустить столь непочтительного отношения к себе. Кто-нибудь мог стать свидетелем этой сцены, а потом рассказать его воинам, что великий завоеватель оказался не способен проучить какую-то птицу.
Он извлек меч, а другой рукой поднял чашу и подставил ее под струйку, одним глазом следя за водой, а другим — за соколом. Когда воды набралось достаточно, чтобы утолить жажду, сокол снова взмахнул крыльями, задев ими чашу, но на этот раз Чингисхан точным ударом меча рассек ему грудь.
И тут струйка иссякла. Полный решимости во что бы то ни стало добраться до источника, Чингисхан стал взбираться на скалу. Он обнаружил его на удивление быстро, но в нем, прямо в воде, лежала мертвая змея — самая ядовитая из всех обитающих в тех местах змей. Если бы он выпил воды, не быть бы ему в живых,
Чингисхан вернулся в лагерь с мертвым соколом в руках и приказал изготовить его изваяние из чистого золота, выгравировав на одном крыле:
«Даже когда твой друг совершает поступки, которые тебе не по душе, он остается твоим другом».
На другом же крыле он распорядился написать:
«То, что делается в ярости, не ведет к добру».
Глупый путник, когда заупрямился его осёл, в ярости осыпал животное бранью, потом принялся нещадно хлестать его сыромятной плёткой и забил до смерти. После этого ему пришлось плестись пешком и вдобавок нести на себе поклажу, взвалив её на плечи. Гнев его самого превратил в осла. Более того, гнев превратил его в раба, ибо переноска тяжестей — это удел рабов. Изнемогая от жары, изрыгая брань и проклятия, глупец тащил тяжесть подобно длинноухому вьючному животному.
В конце концов, когда идти с грузом стало невмоготу, он бросил своё добро под куст и из последних сил добрался до города. Наутро он нанял погонщика и привёл его в то место, где был спрятан груз, но всё уже растащили воры. Глупец лишился своего осла, своих вещей, за которыми он ездил в другое селение, и надо было ещё платить погонщику за напрасное беспокойство.
Мудрый же, в отличие от глупца, не раб своих чувств, но их господин. Когда его осёл заупрямится, мудрый хоть и почувствует, что в его сердце закипает гнев, однако он не станет давать воли гневу. Даже если он очень торопится, он не будет бить осла, а даст ему отдых и, хоть потеряет на этом час времени, всё равно сохранит своё добро и своего осла, и не должен будет платить погонщику, и не придётся ему тащить на плечах груз, изнемогая от жажды и жары.
Как-то Ветер сказал Солнцу:
«Я сильнее. Видишь там старика в плаще? Держу пари, что раздену его быстрее, чем ты».
Солнце спряталось за тучу, а Ветер начал дуть. Он дул все сильнее, пока не превратился в ураган, но старик лишь плотнее закутывался в плащ. Наконец ветер устал и стих. Тогда из-за тучи выглянуло Солнце и добродушно улыбнулось путнику. Вскоре старику стало жарко, и он снял плащ. И тогда Солнце сказало Ветру, что доброта и дружелюбие всегда действеннее, чем ярость и принуждение.
— Ярость Берсерка... Впадал в неё, и не раз, и не два.
— Со мной тоже было однажды, в Гарлеме.
— Да, столкнулся как-то с группой ниндзя.
— У меня был чертовски плохой день с Гитлером.
— Человек-паук?
— О... Ну, возможно, был разочек. Начались все эти распродажи в чёрную пятницу. Всё было как в тумане; следующее, что помню — как стою с новой микроволновкой в руках.
Гадостный мир! Самое скверное в нём — это я! Господи, почему я не мужчина? Почему я не дура? Вот ты, ты глупее меня, не намного, но все-таки, а волен резвиться, пока не наскучит, а потом переменить обстановку и снова резвиться, волен развлекаться с девушками, не запутываясь в сети эмоций, волен думать всё, что угодно, и никто тебя не осудит. А я — ума у меня хоть отбавляй, но я прикована к тонущему кораблю неотвратимого замужества. А за кого? Для большинства мужчин я слишком умна, а между тем, чтобы привлечь их внимание, вынуждена спускаться до их уровня, тогда они хоть получают удовольствие, могут отнестись ко мне покровительственно.
У тебя есть все основания злиться. Но, поверь мне, чем больше убиваешь, тем больше тебе сносит крышу. Кровь подпитывает ярость. По мне, так у тебя две возможности. Можешь продолжать убивать, и однажды не узнаешь себя в монстре, каким стал. А можешь забыть и продолжить свой путь, потому что это единственное, что может дать тебе успокоение.
На короткий миг меня охватило безумное желание швырнуть ее через всю комнату, чтобы она ударилась о стену и разлетелась на тысячу мелких осколков. Но, разумеется, я не могла этого сделать, я не могла испортить вещь. Вместо этого глаза мои налились слезами. Слезы... таков мой жалкий способ выражения ярости.
Мне кажется, умение драться никак не зависит от того, насколько ты большой. Это зависит от того, насколько много в тебе сконцентрировалось ярости.
От природы была она характера смешливого, весёлого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить её тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать всё, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
... он бросил взгляд на растерзанное тело и отвернулся, борясь с тошнотой. Он уже видел немало таких сцен, и мог бы давно привыкнуть. Но он боялся, что однажды ему станет все равно, и ярость уступит место равнодушию. Потому что именно ярость давала ему силы идти дальше, продолжать борьбу.
Саурон ушел от расплаты, Моргот был недосягаемо далек, но Келегорм был здесь, у его ног, и он ответит. И тут эльф заставил себя смотреть в лицо смерти, открыл глаза. Огромные, серебряные — они сковали все внимание Берена. Он уже почти чувствовал, как в одно из этих озер света погружается заостренное дерево... Лица он уже не видел — только глаза. Яркие, светло-серые глаза потомка Финвэ...
Глаза Финрода...
Зажмурившись, чтобы справиться с наваждением, он опустил древко и сделал шаг назад. Ярость ушла и выпила всю силу. В глазах потемнело, и, чтобы не упасть, он оперся на древко.
— Живи...