Он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мою жизнь.
Задолго до нашей встречи у нас бывали одинаковые сны.
Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда.
Он взял из её рук зонтик и она ещё теснее прижалась к нему, и сверху барабанило счастье.
Я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь твердо, как то, что умру — что люблю её больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том.
Всё равно, даже если её глаза потускнеют, <...> даже тогда я буду с ума сходить от нежности при одном виде её дорогого лица…
Туман нежности обволакивал горы тоски.
Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятиях она была всегда: Лолита.
Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться в сумке, мучительно ища в ней тему для разговора.
Меня у меня не отнимет никто.
«Какой он, право, странный», — думала Клара, с тем щемящим чувством одиночества, которое всегда овладевает нами, когда человек, который нам дорог, предается мечте, в которой нам нет места.
Зеркала, слава Богу, в комнате нет, как нет и Бога, которого славлю.
Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия.
Что за диковинная штука — жизнь! Мы норовим восстановить против себя как раз те силы рока, которые мы хотели бы задобрить.
Мгновение спустя я услышал шаги моей возлюбленной, бежавшей вверх по лестнице. Сердце во мне увеличилось в объеме так мощно, что едва ли не загородило весь мир.
Просто не было взрослых слов для его детских впечатлений.
Да, вот тут я опять чувствую, какое неуклюжее орудие — слово. А хочется мне объяснить...
В третье своё посещение он твёрдо решил улыбнуться ей, однако так забилось сердце, что он не попал в такт, промахнулся.
Книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга.
Так пошлиною нравственности ты обложено в нас, чувство красоты..
Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо.
Я опять рыдал, пьянея от невозможного прошлого.
Боже мой, как я ненавижу все это, лавки, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен приторными любезностями, до и после! А эти опущенные ресницы скромной цены... благородство уступки... человеколюбие торговой рекламы... все это скверное подражание добру...
Перемена обстановки — традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обречённая любовь и неизлечимая чахотка.
Никаких, никаких желаний, кроме желания высказаться — всей мировой немоте назло.
Раздалась зябкая музыка, и кто-то прикрыл дверь, чтобы музыка не простудилась.
Этот день его, как и предыдущие, прошел вяло, в какой-то безвкусной праздности, лишенной мечтательной надежды, которая делает праздность прелестной.
Что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу, надежды мои не сбылись, я ведь думал, что хоть теперь, хоть тут, где одиночество в таком почете, оно распадется лишь надвое, на тебя и на меня, а не размножится, как оно размножилось — шумно, мелко, нелепо.
— ... Вы как, любите Россию?
— Очень.
— То-то же. Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России — крышка. Там ее никто не любит.
Я в достаточной мере горд тем, что знаю кое-что, чтобы скромно признаться, что не знаю всего.
... ибо видеть сны — тоже искусство...
Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории — хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам.
Беда не в том, что нам снится слишком необычайный сон: а в том, что мы его не можем сделать достаточно невероятным.
... как известно, память воскрешает все, кроме запахов, и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним.
Что есть воспоминание, как не душа впечатления?
Убить её, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил её.
Там я оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка.
Если скрипичная струна может страдать, я страдал как струна.
Я не терплю театра, вижу в нем, в исторической перспективе, примитивную и подгнившую форму искусства, которая отзывает обрядами каменного века и всякой коммунальной чепухой, несмотря на индивидуальные инъекции гения, как, скажем, поэзия Шекспира или Вен Джонсона, которую, запершись у себя и не нуждаясь в актерах, читатель автоматически извлекает из драматургии.
Она испуганно отказалась от приглашения танцоров и теперь дремала чутким, старушечьим сном, сквозь который огромными шкафами, полными дрожащей посуды, проходил грохот поездов.