Культура — не поберушка, она дама гордая. Приходит последняя, а уходит первой.
Аплодисменты, шурша о стены, ползут по залу,
Поклон последний, артист усталый — в столбе софита.
Но вдруг покажется на миг, что сделал мало,
А «бис» провисший, он не ему, а так, для свиты.
The world is a stage, but the play is badly cast.
Весь мир — театр. Но труппа никуда не годится.
(Весь мир – театр. Но пьеса поставлена плохо.
Весь мир — сцена, но спектакль выходит скверный, ибо роли распределены из рук вон плохо.)Театральная школа дает фундамент, а все последующее здание строит сам человек. Фундамент должен быть крепким, устоять, даже если дом развалится. Это даст возможность снова построить дом… Понятие «успех» — очень опасное. Популярность недолговременна. Она проходит, через год ты становишься другим и популярным становится уже кто-то другой. Зритель очень гибок.
Жизнь — это театр, а театр — мир всевозможных извращённых развлечений.
— Вождь сыграет главную роль!
— И кем я буду? Воином? Королем? Богом?
— Будешь... жуком.
— Хм, не бывает мелких ролей, бывают...
— ... мелкие жуки.
— Господи, Боже мой! Я всю жизнь... как я всю жизнь мечтал сыграть Обломова! Два акта на диване. И не вставать.
— А я глухонемого Герасима, без Муму, чтобы вообще текст не учить...
Я люблю сцену, на ней все гораздо правдивее, чем в жизни.
Спектакль прошел на «ура», а вот публика провалилась...
Он ей очень нравился. Она позвонила ему и сказала, что у неё есть два билета в театр. Билеты сейчас дорогие.
Он пошёл с ней. У театра она сказала, что пошутила, что нет у неё никаких билетов. Он честно сказал: «Вас сейчас оставить или проводить куда?» Она сказала: «Оставьте сейчас». И он ушёл. А билеты у неё, конечно, были...
В России сейчас театр обуржуазился, «касса» владеет умами. Но ведь не только она должна быть критерием творческого успеха. Театр — это кафедра, с которой должны звучать важные вещи. По большому счету, актера, как жителя Европы, должны волновать даже такие процессы, как антиглобализм, терроризм, политика и прочее. Если мы будем замыкаться только на каких-то локальных, бытовых темах, то рано или поздно каждый из нас может оказаться на помойке собственных мыслей, <...> и задаваться сакраментальным вопросом: когда и почему я стал таким никчемным. Вот над этим я и рассуждаю практически всё время — не специально, а фоном. Меня не покидает ощущение кризиса: впечатление такое, что уже все переиграл, что всё уже в моей жизни было. Откуда же взяться веселью?
Если когда-то два человека на площади разложили коврик, и это уже считалось театром, то сегодня громадная сценическая инфраструктура сложилась, сложнейшие декорации, сценография. И все это ради того, чтобы в центре всего этого находился человек, сердце которого летело к сердцу того, кто сидит в зрительном зал.
Актер должен играть в театре — только так он может расти и развиваться. Мне нравится мысль, что талант — это предрасположенность человека к труду, и я свято верю, что одной природы и способностей мало. То есть отношусь к категории людей, которые пытаются постоянно над собой работать. Не знаю, что такое актер только «для кино». Мне кажется, что любой киноактер легко или трудно может стать театральным артистом. Энергия зала и сцены помогает и заряжает на физическом уровне.
Я думаю, что до тех пор, пока у зрителей сегодняшней России будет потребность, согласно рецепту, выписанному Александром Сергеевичем Пушкиным, — «над вымыслом слезами обольюсь»... Вот до той поры будет жив театр.
Дело в том, что это же не мюзиклы — то, что сейчас делают. Если на сцене артисты немного поют, немного танцуют и еще что-то говорят, то теперь это почему-то называется мюзиклом. Но вообще-то мюзикл — это немного другое. Прежде всего, он требует высочайшей профессиональной подготовки. Мюзикл — это вообще машина, в которой каждая шестерёнка должна быть очень хорошо соединена с другой. Стоит одной дать сбой — и летит всё сразу. Мюзикл — это минимум импровизации. На репетиции — пожалуйста, а на представлении — ни в коем случае. <...> Я тоже очень люблю западные мюзиклы. Но мне в них больше интересна техническая часть — она, конечно, великолепна. Но провал «Чикаго» в нашей стране ещё раз доказал, что мы не можем просто копировать западные образцы. Всё-таки существует русский менталитет, русская культура, русская традиция, от которой мы не можем отказаться. Не можем просто надеть бейсболку и начать изображать негров из Гарлема. Мне кажется, причина неудачных попыток перенести западный мюзикл на российскую сцену в том, что кому-то показалось, будто бы театр и шоу-бизнес — это одно и то же. А это совершенно разные вещи. Я не говорю, что там, на Западе все плохо, что они все идиоты — конечно, это не так. Есть прекрасные фильмы, серьёзные спектакли. Хотя дело не в серьёзности или весёлости — дело во вкусе. В понимании происходящего вокруг тебя. Можно много обо всем этом рассуждать, но суть в том, что русская театральная традиция гораздо глубже. И я считаю, что в российском мюзикле нельзя невнимательно относиться к содержанию или к развитию характеров. Так устроен российский человек — у него своя культура, своя музыка.
Любовь хороша в книгах, в театре и кино, а жизнь — не театр. Здесь пьеса пишется сразу набело, репетиций не бывает: все по-настоящему! И суфлер из будки не выглядывает, подсказок не дает, что дальше говорить, как действовать. Самому надо принимать решения, быть и автором, и режиссером, и актером, и гримером.
В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
Когда общество не имеет идеалов — театр ему не нужен.
Никогда больше для театра писать не буду. Для театра можно писать в Германии, в Швеции, даже в Испании, но не в России, где театральных авторов не уважают, лягают их копытами и не прощают им успеха и неуспеха.
Артистов, кинувшихся в политику, вообще понять не могу. Наша профессия позволяет со сцены или экрана сказать куда больше и, главное, проникновеннее, чем с трибуны.
Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.
Театр начинается с вешалки.
Играть роль не сложно. Оставаться собой — вот где искусство.
Сценическое искусство подобно искусству портретиста: оно должно обрисовывать характеры.
Если кто-то говорит, что делает искусство, он либо врет, либо заблуждается. Делая наш спектакль, мы хотели сказать, что в театре наступает время черного квадрата. Сегодня нельзя ставить по-настоящему: нет адекватности восприятия. Перед тем как выйти на сцену, актеру нужно ответить на какие-то вопросы. Вот если актриса играет Нину Заречную, она должна объяснить, почему она произносит этот текст — ведь так сегодня не говорят, и почему она в таком странном платье. Если же она произносит этот текст в современном платье, то все это выглядит еще глупее… В общем, постпостмодернизм. Мартынов правильно сказал: сегодня уже невозможно исполнять музыку в консерватории. Недавно я был на концерте «Виртуозов Москвы» в питерской филармонии. Они играют симфонию Бетховена, а зал не готов. Люди не держат паузу, роняют номерки, хлопают между частями. Если бы Спиваков был честным, он бы сыграл в маленькой темной комнате на десять человек — и мы бы слушали, опустив головы. Все это не умаляет его талант, он, может, играл грандиозно, но эффекта нет. И так сейчас во всех областях искусства. Все, что можно сейчас сделать, это сыграть концерт о кризисе концерта.
Театр... В этом что-то есть, что-то почти божественное. Внутри огромного мира люди построили мирок, который отражает окружающее точно так же, как капля воды вбирает в себя всю округу. Но всё же... в этот же мирок люди вобрали все те вещи, от которых всегда пытались бежать, — ненависть и страх, тиранию и жестокость. Люди истово желают избавиться от самих себя, однако все искусства, изобретенные людьми, только укрепляют стены этой темницы...
Я не терплю театра, вижу в нем, в исторической перспективе, примитивную и подгнившую форму искусства, которая отзывает обрядами каменного века и всякой коммунальной чепухой, несмотря на индивидуальные инъекции гения, как, скажем, поэзия Шекспира или Вен Джонсона, которую, запершись у себя и не нуждаясь в актерах, читатель автоматически извлекает из драматургии.
У каждого человека под шляпой — свой театр, где развертываются драмы, часто более сложные, чем те, что даются в театрах.
В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать.
И пусть не юность, пусть давно не детство, в тебе есть сцена, а на сцене действо: весь мир стоит, и он угрюм, как Гамлет, весь мир молчит в груди твоей крахмальной.
Фарс действительности зачастую можно передать на сцене лишь трагедией.
Театр сильнее всего воздействует тогда, когда он делает нереальные вещи реальными. Тогда сцена становится перископом души, позволяющим заглянуть в действительность изнутри.
Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.
Я была вчера в театре. Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил её, то публика очень долго аплодировала.
Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
... Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!
Шекспир всегда неоднозначен. Ему нравится морочить зрителю голову. У него в каждой сцене заключена куча смыслов. Всегда что-то спрятано за занавеской, чтобы потом нас удивить.
Справедливость торжествовала, зло было наказано, даже глупость была наказана, а добродетель — вознаграждена, более или менее. У Шекспира всегда всё более или менее.
Наше государство тратит миллиарды на поддержку издательских проектов, на постановку новых спектаклей, на создание кинокартин, и мастера, использующие эти средства, фактически выполняют государственный заказ.
Если есть в обществе раны, театр должен не залечивать их, не говорить, что всё будет хорошо, а бередить эти раны, грубо говоря, вкладывать туда палец. Только тогда он выполнит свой долг перед публикой.