Did you lose what won't return?
Did you love but never learn?
The fire's out but still it burns
And no one cares, there's no one there
Did you find it hard to breathe?
Did you cry so much that you could barely see?
You're in the darkness all alone
And no one cares, there's no one there
But did you see the flares in the sky?
Успел ли ты потерять то, чего уже не вернуть?
Любил, но так и не смог научиться на своих ошибках?
Огонь боли выдохся, но всё ещё обжигает,
И никому нет до тебя дела, никого нет рядом.
Было ли тебе так больно, что становилось тяжело дышать?
Плакал ли ты так сильно, что от слёз глаза едва видели?
Ты во тьме совсем один,
И никому нет до тебя дела, никого нет рядом.
Но увидел ли ты огни сигнальных ракет, рассекающие небо?
Я не хочу чтоб тебе было больно
Так, как мне — вот мой ответ.
Все мирские дела -
Достоянье тщеты.
Как вечерняя мгла
Навевает мечты!
Боль, что в скорбной мольбе
Я поведать смогу,
Изолью я тебе
Да цветам на лугу.
Мне по душе Заря с тимьяном в алых косах,
В рассветном золоте лиловые хребты,
Когда, раскрыв окно, невольно будишь ты
Веселым шумом сад, купающийся в росах.
Мне дороги стада на розовых откосах,
Покой воскресных дней и влажные цветы,
И беззаботный смех детей звонкоголосых,
И трепет девушки, чьи думы так чисты.
Но я ищу сердец, молитвенно безмолвных,
И сумрака лесов, осенней влагой полных,
И звона бубенцов в полночной тишине,
И света лунного в зашторенном окне,
И «грустного огня очей», – не оттого ли
Всего дороже мне душа, что поневоле
Не смеет обнажить невыплаканной боли.
Как буйный ветер океана,
Как глыба льда, что с гор сбежала,
Как извержение вулкана,
Как тихий шёпот: «Я люблю…»,
И как урановый рудник,
Как наступающий ледник,
Как бьющий из земли родник,
Как мир объявшая нирвана -
Та боль, которую терплю,
Встречая холодность твою.
Отчего-то мне вдруг
Захотелось море увидеть,
Я к морю пришёл —
В то утро, когда не мог я
Боль души победить.
Мы с тобой живучие волки. А сердце, наверное, болит от крепкого кофе...
Я знаю, девочка моя, от некоторых воспоминаний хочется поскорее освободиться. Забыть как страшный сон. Но у каждой из нас есть такие раны, которые долго могут кровоточить, будить по ночам. И тут не стоит паниковать, искать обезболивающие. Стоит лишь набраться терпения и ждать, когда время подберет тебе лекарство. Для каждого оно разное. Для кого-то – новая любовь, для кого-то – ребенок, а для кого-то… хотя бы море. Однажды ты окажешься у моря, и оно унесет на своих волнах боль воспоминаний. У каждого из нас свое море.
Моё сердце, как яблоко, кто-то очищает острым серебряным ножом. Медленно срезает тонкую шкурку, причиняя дикую боль, обнажает мягкое и нежное, иногда слизывает выступивший сок.
Сигарета — лучшее болеутоляющие. Вместе с дымом выдыхаешь грусть.
Его взгляд залатал дыру в самом центре моего существа.
Я проиграл... Впервые в моей жизни, с того момента как я был рожден. Так вот что такое поражение... Как мучительно... Я чувствую необъяснимую боль в своей груди. Не знаю даже, смогу ли я сохранить самообладание до построения. Но... в связи с этим, думаю я счастлив играть в баскетбол. А еще... я смог встретить тебя.
На любви ничего нельзя построить: она — бегство, боль, минуты восторга или стремительное падение.
Вот оно, тело, без которого нет мне покоя. Каждую ночь я засыпаю на твоей руке – представляю её, твою руку, и засыпаю, прижавшись щекой. Эту трещину на пальце, поверишь ли, я целовала позавчера перед сном. А вчера – нет, вчера я так и не смогла заснуть, потому что ты звал меня, я же слышала, как ты звал.
А чем жить с душой? Какими сказками, иллюзиями накормить её, чтобы она не выла на этой пронзительной ноте, глядя, как уезжает последний поезд? Какие песни ей петь, какие стихи читать, чтобы согласилась она на сытый корм и тёплый кров и не искала жадно несуществующего неба? Какой болью её измучить, чтобы сделать грубой, чтобы перестала раздеваться под чужими холодными взглядами?
Не реветь невозможно; наверное, потребуется целая неделя, чтобы выплакать мой личный океан.
За ярким солнцем моей любви скрывались тихие пожары, раны, струпья бессонницы.
Хочу проклинать, но невольно
О ласках привычных молю.
Мне страшно, мне душно, мне больно...
Но я повторяю: люблю!
— Не дай ему разлучить нас. Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами.
— Нет. Не хочу... Я почти до боли стискиваю его руки.
— Будь со мной.
Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру.
— Всегда, — шепчет он.
Он сжимает мне руку: кажется, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Наслаждение, почти неотличимое от боли.
Любовь сведет с ума, как будто наваждение,
И чем больней любовь, тем больше наслаждение...
Вначале белый прекрасный пламень — любовь. Затем черный — боль.
Время текло, словно ледяной океан, в котором медленно и неуклюже, как айсберг, ворочалась боль.
Всё забудется с летними грозами
И закружится жизнь не спеша...
Нет той девочки с длинными косами,
Лишь тихонечко плачет душа.
Когда человек страдает, сквозь изгибы тела все явственнее начинает проступать душа.
Где бы ни были наши близкие, они смотрят на нас. Нашу злость, нашу боль — они видят всё. И, наверное, они плачут вместе с нами. Мы, конечно, не можем вытереть их слёзы, но, живя счастливо, улыбаясь, можем хотя бы остановить их своими ямочками на щеках...
Предательство — это боль двоих, кем бы ты ни был — палачом или жертвой! Может быть, боль у них разная, но кто придумал, какая из них сильней?! Причинять боль страшно! А страх невозможно любить!
А надо ли это делать? Надо ли резать всё, что болит, что тревожит, что дышит и живёт? Отрежешь всё лишнее — только камушек гранитный в груди и останется. Его ладони ещё помнили, какая мягкая у Вари грудь, язык хранил вкус её губ, а щёки — её страстное дыхание. Нужно ли забывать всё это? Может, всё же оставить? Да, конечно, эта память будет болеть, саднить, заставит иногда просыпаться среди ночи или вздрагивать, когда знакомое лицо померещится в толпе. Но зато — она останется с ним. Глаза, ласки, сумасшедшая страсть длиною почти в трое суток. Всё то, что превращает существование в жизнь...
— Мои швы тоже оставляют желать лучшего, так что..
— Ничего. Всё нормально. Всё равно открытые купальники мне никогда не шли.
— Я не могу поверить, что ты сделала такое. Одно дело — оставаться в сознании во время собственной операции, но проводить её моими неуклюжими руками совсем другое. Ты невероятно смелая. Я ещё не видел, чтобы кто-то настолько превозмогал боль.
— Тяжёлую часть сделал ты.
— Едва ли.
— Нянчишься со мной, Джулиан.
— Да. Ты права.
Не сотвори себе кумира
из боли, страха и вины,
географ внутреннего мира,
историк внутренней войны.
Плетутся дьявольские сети
из преждевременных седин.
Возможно, ты один на свете.
Но в темноте ты не один.
Ты пастух звезд. Твои слова — продолжение неба, клей для гаснущих светил, острые иглы, способные пригвоздить свет к упругой поверхности пространства. Движение руки, удар плети, выверенный взгляд... и как красиво, как ровно и идеально фигуры встают на свои места. Солнце — светит. Не дышит, не обжигает, не смеется в приступе безумия, не гаснет, мучительно расплескивая огонь, нет... Светит. Это его функция. Остальное — излишне. Все правильно, пастух... Так и должно быть. Но мне почему-то становится больно дышать в те ночи, когда над моей головой отголосками чего-то дальнего, давнего, забытого, но очень важного, перестают падать звезды...
Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного.
И болей всех больнее боль
Вернёт с пути окольного.
Она унаследовала невероятную ярость от своих предков. Гнев, который течет по её венам — её наследие. Ужасная боль, которую она перенесла, вызвала это. Стремительная и смертоносная, Дух бесконечно ищет свою месть.