— Это война, Китнисс. Здесь ничего личного. Кто-кто, а уж ты-то должна знать.
— Уж я-то знаю! Убийство — это всегда личное.
— Что будет теперь, дома?
— Не знаю. Надо забыть всё это.
— Я не хочу забывать.
Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может дать мне только Пит. И когда он шепчет мне:
— Ты меня любишь. Правда или ложь?
Я отвечаю:
— Правда.
Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.
– Бедненький Финник. Ты, наверное, первый раз в жизни стал непохож на красавца?
– Да уж. Непривычное ощущение. Ну ты же как-то всю жизнь терпела.
Ты не умрешь. Я тебе запрещаю. Ясно?
— Мне бы только дать им понять, что они мне не хозяева. Даже если умру, хочу остаться самим собой. Ты меня понимаешь?
— Да. А я не могу себе позволить такого...
Пит глядит мне прямо в глаза и ободряюще сжимает мою ладонь. А может, это просто нервный спазм? Что ж, думаю я. В конце концов, нас двадцать четыре. Есть шанс, что кто-то убьет его раньше меня.
Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце.
— У тебя... очень хорошая память, — говорю я, запинаясь.
— Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания.
— Зато теперь обращаю.
— Ну, здесь-то у меня мало конкурентов. Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу:
— У тебя везде мало конкурентов.
Некоторые прогулки необходимо совершать только в одиночку.
То, что я чувствую, должно принадлежать только мне.
– Значит, с пяти лет ты совсем не обращал внимания на других девочек?
– Ничего подобного. Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.
— Как ты с этим справляешься?
Финник смотрит на меня с недоверием.
— Я не справляюсь, Китнисс! Абсолютно. Каждое утро я выдергиваю себя из кошмаров и вижу, что в реальном мире ничего не изменилось. — Что-то в выражении моего лица заставляет его замолчать.
— Лучше не поддаваться этому. Собрать себя заново в десять раз сложнее, чем рассыпаться на куски.
Я устала от людей, врущих мне ради моего же блага. Потому что на самом деле это больше для их блага.
— Не дай ему разлучить нас. Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами.
— Нет. Не хочу... Я почти до боли стискиваю его руки.
— Будь со мной.
Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру.
— Всегда, — шепчет он.
Иногда хорошо лишний раз не задумываться.
Какая бы ни была правда, на хлеб её не намажешь.
Мне требуется много времени, чтоб докопаться до причины моего расстройства и негодования. И это слишком унизительно, чтобы признавать. Все эти месяцы Пит считал, что я изумительная, а я принимала все это, как что-то само собой разумеющееся. Но теперь это далеко позади. Наконец он видит меня такой, какая я есть. И я ненавижу его за это.
Никто не разрушает то, чем намеревается овладеть в будущем.
«Отпусти их, — велю я себе. — Попрощайся, забудь». Собрав последние силы, поочередно представляю себе каждого из них и мысленно отпускаю на волю, словно птиц из надежных клеток в моей груди, накрепко запирая дверцы, чтобы никто не вернулся.
Музыка по части полезности для меня занимает место где-то между бантиками для волос и радугой. И то по радуге можно хотя бы погоду определить.
... нельзя забыть того, кто был твоей последней надеждой.
— Я чувствую...
— Что ты чувствуешь?
— Надежду.
— Я никогда не умела дружить.
— Для начала, можно узнать друг друга. Я знаю только, что ты очень упрямая и хорошо стреляешь.
— Это, в общем-то, и всё.
— Нет, остальное ты просто скрываешь.
— Я же говорю...
— Понимаешь, друзья — это такие люди, которые делятся сокровенным.
— Сокровенным?
— Да!
— Ого! Например?
— Ну... Твой любимый цвет?
— Ну это уже чересчур!
Ножки устали. Труден был путь.
Ты у реки приляг отдохнуть.
Солнышко село, звезды горят,
Завтра настанет утро опять.
Тут ласковый ветер.
Тут травы, как пух.
И шелест ракиты ласкает твой слух.
Пусть снятся тебе расчудесные сны,
Пусть вестником счастья станут они.
Глазки устали. Ты их закрой.
Буду хранить я твой покой.
Все беды и боли ночь унесет.
Растает туман, когда солнце взойдет.
Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.
И шелест ракиты ласкает твой слух.
Пусть снятся тебе расчудесные сны,
Пусть вестником счастья станут они.
— Слушай, а почему я не чувствую, когда ты видишь плохие сны?
— Трудно сказать. Кажется, я не мечусь и не вскрикиваю. Наоборот, просыпаюсь — и словно цепенею от ужаса.
— Будил бы меня, — говорю я, вспомнив, как сама тормошила его дважды, а то и трижды за ночь. И как долго ему приходилось меня успокаивать.
— Зачем? — возражает Пит. — Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза — ты рядом, и все хорошо.
— Не спится?
— Спалось, но не долго.
Переоценивать противника подчас не менее опасно, чем недооценивать.
Эти люди нам не враги! У нас с вами один враг! И это Сноу! И Сноу уничтожает всё и всех! Он заставил убивать лучших из нас! Хватит убивать для него! Сегодня мы обратим наше оружие на Капитолий! Обратим его против Сноу!
— Ты умеешь убивать.
— Не людей!
— Думаешь, есть разница? — мрачно спрашивает Гейл.
Самое страшное — разницы никакой нет, нужно всего лишь забыть, что они люди.
Она очень умная. Вернее, была умной. Пока ты ее не перехитрил.
Нет, я открытая книга. Кажется, люди узнают мои секреты раньше меня самой.
Я знаю секрет, как их [кошмары] пережить. Я просто вспоминаю... всё хорошее, что я видела в жизни. Даже самую маленькую мелочь. Это как игра. Я играю снова и снова. Она надоела мне много лет назад, но... бывают игры гораздо хуже.
– По крайней мере у вас приличные манеры, – говорит Эффи, когда мы заканчиваем главное блюдо. – Прошлогодняя пара ела всё руками, как дикари. У меня от этого совершенно пропадал аппетит.
Те двое с прошлого года были детьми из Шлака, и они никогда за всю свою жизнь не наедались досыта. Неудивительно, что правила поведения за столом не сильно их заботили. Мы – другое дело. Пит – сын пекаря; нас с Прим учила мама. Что ж, пользоваться вилкой и ножом я умею. Тем не менее замечание задевает меня за живое, и до конца ужина я ем исключительно пальцами.
Потом вытираю руки о скатерть, заставляя Эффи поджать губы еще сильнее.
Он притягивает меня ближе и прячет свое лицо у меня в волосах. Я чувствую тепло там, где его губы просто касаются моей шеи, оно медленно растекается по всему моему телу. Это так хорошо, так невероятно хорошо, что я понимаю, что не смогу отпустить его первой.
— Совет напоследок?
— Попытайся выжить.
— Если ты умрёшь, а я нет, у меня не останется ничего. Никого, кто был бы нужен.
— Пит...
— Ты — другое дело. У тебя есть семья. Ты должна жить ради них.
— А что будет с тобой?
— Я никому не нужен.
— Нет, ты нужен мне.
Мне не нужны другие союзники. Только ты.
Раз уж отчаянные времена требуют отчаянных действий, значит, мне теперь дозволено всё.