Я люблю тебя, всегда. Время – ничто.
(Генри 30, Клэр 9)
— Ты женат?
— Да.
— И какая она?
— Умная, красивая... что с тобой, Клэр?
— Ничего. Просто я думала, что ты женишься на мне.
(Генри 30, Клэр 22)
— Я был на лугу сегодня, с тобой. И ты ревновала меня к моей жене.
— Я знаю. Я пыталась убедить себя, что ты женат на толстухе с большими усами.
— Я тоже раньше был напуган, но это было до того, как я узнал.
— Что узнал?
— Что когда ты поймешь, что можешь делать, что угодно, ты становишься свободным. Ты можешь летать. Никто не посмеет до тебя дотронуться. Никто...
Настоящую силу дает не ненависть, а правда.
— Реактивное образование.
— Что?
— На первый взгляд мы друг друга не переносим, но мы просто выражаем эмоции, противоположные нашим истинным чувствам. Ты мне нравишься... И я тебя оскорбляю. Ребячество, да. Но я ребёнок.
— Вы хотите прогуляться по такой жаре, мисс Мэри? Разумно ли это?
— Нет, но в моем возрасте я имею право на глупости.
Ты знаешь поговорку: тот, кто не понимает истории, обречен её повторить. А когда она повторяется, ставки удваиваются.
Слезы текут по её щекам. Я обнимаю её, прислоняю спиной к себе, мою жену, Клер, в полном здравии, на берегу после кораблекрушения, плачущую как маленькая девочка, чья мама машет ей рукой с палубы тонущего корабля.
Как странно. Оказывается, понимаешь, в чем был смысл твоей жизни, только когда дойдешь до самого конца.
Когда ты молод, то думаешь, что останешься таким навсегда. И вот однажды просыпаешься, а тебе уже за пятьдесят. И фамилии в некрологах — не каких-то незнакомых стариков, а твоих же сверстников и друзей.
Он взял ее за руку с нежностью, ранящей сильнее любых жестокостей какой бы то ни было драки:
— Ты борешься с ненавистью к самой себе, все это замечают, и ты очень стараешься, переключая ее лишь на тех людей, у которых, как ты надеешься, достаточно сил с этим справиться. Это я понимаю. Я сам такой же. Это тяжело, но можно перенести, если твоя любовь ко мне сильней, чем ненависть. Но однажды баланс уже сместился в другую сторону, и я не думаю, что это можно исправить. Ни в тебе, ни во мне.
— А чей это там голос?
— Какой голос?
— Который ответил мне только что по домофону!
— Это моя мать.
— Она же умерла!
— Выходит, что нет.
— Помнишь ту женщину, в магазине? Ты не попыталась ей помочь.
— Я же сказала. Это не наше дело.
— Когда один человек обижает другого, разве это не наше дело?
— Я понимаю, о чем ты говоришь, но что я могла сделать?
— Если все будут так думать, то кто же тогда позаботиться о тех, кто не может постоять за себя сам?
— Что я должна была делать? Это могло кончиться насилием.
— Есть вещи пострашнее насилия.
— И что же это?
— Безразличие.
В нем чувствовалась искренность и чистота юности, ее целомудренная пылкость.
– А воодушевляющую речь? – сдавленно спросил Джетт у него за спиной.
– Давайте постараемся не умереть, – сказал Генри и потянул дверь на себя...
Бывают потери без срока давности.
— Знаешь, я кое-что понял: это я делал всех несчастными. Отец болел, Эдвард мучился, мать чуть не покончила с собой, Роза не получила того, в кого влюбилась, Освальд переживал, что не может меня спасти.
— Позволь заметить: это и называется любовь... Тот, кто может сделать тебя глубоко несчастным, может сделать и глубоко счастливым. Поверь, одно без другого не бывает. Ты же сам понял: чем больше силы отдаешь, тем больше можешь получить обратно.
Генри внезапно почувствовал мучительную, яркую связь со своими спутниками. Раньше он думал, что людей объединяют только слова, но оказалось, что еще сильнее объединяет молчание.
Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль – «квартплата». Попробуй понять.
– ... Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них – что у ленточных червей.
– А ты откуда знаешь?
– Они пленники ритуала.
– Какого ритуала?
– Когда энергию пускают не на то.
В целом, люди славные. Я говорю в целом, потому что среди них попадаются и уроды. Но большинство всегда протянут тебе руку. Они то и дело удивляют нас, хотя как я уже говорил, не всегда.
— Я хочу, чтобы меня запомнили, как лучшего игрока в вышибалы. И поэтому я собираюсь выиграть олимпийские игры. От этого наш мир станет лучше, потому что другие дети тоже захотят стать чемпионами. И это станет моим наследием Миру.
— Мы все хотим оставить свой след в жизни, но не для того, чтобы преодолеть экзистенциальный кризис. Рано или поздно, Томи, ты узнаешь, что вышибалы, не олимпийский вид спорта. Наше наследие, это не то, что написано в нашем резюме, не количество нулей в банковских счетах. Это люди, которые вошли в нашу жизнь, и то, с чем мы их оставим. Мы можем знать лишь одно, сейчас мы здесь. Будем стараться изо всех сил пока мы на этой Земле. Вот, что я думаю о наследии.
— Ты выйдешь за меня?
— Нет.
— ...?
— Я пошутила. Я только хотела попробовать. Я сказала это, чтобы проявить свою свободную волю. Но моя свободная воля хочет тебя.
— И твой ответ?
— Да. Конечно, да.
Мы любим не так, как люди... У нас это на всю жизнь.
— А вы опять надрались?
— Мы сухие словно озера в Африке!
— Ой, а вдруг он поймет не так?
— Тебе составить компанию?
— Если хочешь угробить вечер.
— В тебе бездна чувственности. Я долго смотрела на тебя вон оттуда.
— Возвращайся туда и продолжи свои наблюдения.
— Что за черт?
— Не ругайся. Мы женимся.
Мужчины лишь хорошее вспоминают, а вот женщины копят то, что было плохо.
— Ты мог бы и извиниться.
— Ты швырнула в меня тостер, а мне извиняться?
— Я швырнула, потому что ты выбросил в окно мой ноутбук.
— Он у меня выскользнул.
— Ты был как минимум в трех метрах от окна.
— Я споткнулся.
Если не готов потерять одного, потеряешь всех.
— Ого. Никогда ничего подобного не видела!.. Не похоже, что тут есть что-нибудь, из чего можно построить плот.
— Разве нельзя перейти вброд?
— Мы не можем. Мы не такие, как ты, Генри. Как бы это сказать?.. Если в океан упадёт капля воды, её потом не найти.