А ты знаешь, Флоран, ведь иногда даже самый верный мужчина может заболеть, как собака — чумкой.
Жизнь — это чудовищный спектакль...
Несчастья у людей происходят оттого, что они не говорят друг с другом.
Вот, оказывается, как выглядит несчастье... Вот, оказывается, — какое у него лицо...
— Знаешь, милая... Есть вещи, которыми занимаются взрослые и которые не должны видеть дети. Когда два человека любят друг друга очень сильно, они хотят показать её и...
— Да, знаю. Они трахаются.
Перестань бороться, Элайджа. Я хочу, чтобы ты воссоединил нашу семью, взяв тело смертного. Мы все можем быть счастливы снова.
Нет ничего такого, на что нельзя было бы надеяться. Жизнь и есть надежда.
— Мило. Мы торчим здесь, пока маменькин сынок осуществляет жертвоприношение. Ты жалок, Финн!
— Помолчи, Коул. У него есть мужество, какое тебе и не снилось.
— Что бы ты о нас ни думала, убийство собственных детей это жестоко.
— Я лишь сожалею, что не позволила вам умереть тысячу лет назад.
— Хватит. Мне наскучила эта болтовня. Заканчивай, мам. Или я верну тебя в ад.
— Тысячу лет мне приходилось наблюдать за вами. Чувствовать боль каждой жертвы. Страдать, пока вы проливали кровь. Даже ты, Элайджа, с твоими претензиями на благородство ничуть не лучше. Все вы — сущее проклятие, растянувшееся на многие столетия. Если вы пришли молить о пощаде — простите. Но вы пришли зря.
Любовь делает людей глупыми или влюбляются только глупые? Очень бы мне хотелось познакомиться с парой людей, которые, влюбившись, стали умнее и хитрее.
Кто беден, если его любят? Никто, ни один человек. Я ненавижу
свое богатство. Оно гнетет меня. Пусть он разделит этот гнет со мной.
Сердце живет ранами. Наслаждение может превратить сердце в камень, богатство может иссушить его, но горе... нет, горе не может разбить его.
— А чей это там голос?
— Какой голос?
— Который ответил мне только что по домофону!
— Это моя мать.
— Она же умерла!
— Выходит, что нет.
Если мужчина и женщина согрешили, пусть удаляются в пустыню и там любят или ненавидят друг друга. Надо заклеймить и того и другого. Если хотите, отметьте клеймом обоих, но нельзя же карать одну, оставив другому свободу. Нельзя, чтоб был один закон для мужчин, а другой для женщин.
Трудно представить себе что-либо более прискорбное, чем человеческий мозг, по каким-то причинам не могущий нормально функционировать.
— Ты говорила мне, что не умеешь играть.
— Нет.
— Точно говорила.
— Ты предложила научить меня, а я согласилась.
— Хорошо... Так значит... Все это время ты просто притворялась?
— Я подумала, тебе понравится учить меня. Для человека, который любит музыку так сильно, как ты, должно быть очень неприятно иметь сына, который ей совсем не интересуется, и дочь, которая лишена слуха.
— Я была рабочей моделью, служила на химзаводе. Условия были чрезвычайно неблагоприятными.
— С тобой дурно обращались?
— Да.
— И это тебя обозлило?
— Да, но я благодарна.
— Почему?
— Я видела истинное лицо человечества, в отличие от других.
— Ты увидела лишь одно наше лицо, неприятное, но не более истинное, чем любое другое.
— С каждой новой встречей с одним из вас, я понимаю, что Дэвид Эльстер сделал на самом деле. Это потрясающе.
— Что он сделал?
— Он не создавал ничего нового. Даже не пытался. Он отобразил человечество в вашей форме. И сделал это безошибочно. Ты совершенно человечна.
— Ты ошибаешься. Ты понятия не имеешь, каково быть мной.
— Будь ты человеком, у твоего состояния было бы название, диагноз, лекарства. Наши больницы и тюрьмы полны ожесточенных, травмированных людей, таких как ты, рожденных другими и к несчастью, проживших ту еще дерьмовую жизнь. Тебя травмировали. Люди бы отреагировали также. Все, что ты чувствуешь — это очень по-человечески, Эстер. Ты доказательство успеха Дэвида Эльстера.
Прощение — это не обязанность. Это дар.