Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, «не суди» – это целая философия.
Иск Оскара Готлиба, построенный умелой рукой адвоката Людерса, основывался на том, что завещатель в момент завещания не находился «в здравом уме и твердой памяти». К доказательству этого были приложены все старания. Труп Карла Готлиба потревожили и лучшие профессора произвели анатомирование мозга. В представленном по этому поводу в суд протоколе были очень подробно описаны вес, цвет мозга, количество мозговых извилин, начинающийся склероз, но основная задача была не решена.
Сделать прямые выводы о психической ненормальности Карла Готлиба эксперты не решались, хотя – не без влияния Людерса – и нашли «некоторые аномалии».
Но у Людерса про запас имелись еще хорошо подготовленные свидетели. С ними Людерсу оказалось управиться легче, чем с экспертами. Карла Готлиба, стоявшего во главе огромного дела, окружало много людей. Среди них не трудно было навербовать свидетелей, готовых дать за приличное вознаграждение какие угодно показания. Руководимые опытной рукой, свидетели приводили много мелких случаев из жизни покойного, которые подтверждали мысль о том, что Карл Готлиб, возможно, был ненормален.
Высшее достижение суда: когда порок настолько осуждён, что от него отшатывается и преступник.
Надеяться доказать нашему суду свою невиновность – это, мягко выражаясь, головоломная затея.
Из зала суда: сначала выматывают душу, а потом наматывают срок.
Все грешны, все прощения ждут.
Да будет милостив ваш суд.
Пример инсценировки судебного процесса: виновные сидят за кулисами.
Когда я вижу повязку на глазах Фемиды, я всегда проверяю, не связаны ли у нее руки.
Судья: «Подсудимый, вы пинали потерпевшего по голове?»
Подсудимый: «Нет.»
Судья: «Но свидетели...»
Подсудимый: «Я пинал потерпевшего по рукам. А руками он закрывал голову...»
Но в одном отношении в нашей стране все люди равны, есть у нас одно установление, один институт, перед которым все равны — нищий и Рокфеллер, тупица и Эйнштейн, невежда и ректор университета. Институт этот, джентльмены, не что иное, как суд. Всё равно, будь то верховный суд Соединённых Штатов, или самый скромный мировой суд где-нибудь в глуши, или вот этот достопочтенный суд, где вы сейчас заседаете. У наших судов есть недостатки, как у всех человеческих установлений, но суд в нашей стране великий уравнитель, и перед ним поистине все люди равны. Я не идеалист и вовсе не считаю суд присяжных наилучшим из судов, для меня это не идеал, но существующая, действующая реальность. Суд в целом, джентльмены, не лучше, чем каждый из вас, присяжных. Суд разумен лишь постольку, поскольку разумны присяжные, а присяжные в целом разумны лишь постольку, поскольку разумен каждый из них. Я уверен, джентльмены, что вы беспристрастно рассмотрите показания, которые вы здесь слышали, вынесете решение и вернёте обвиняемого его семье. Бога ради, исполните свой долг.
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, то есть вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой. Это во-первых. Во-вторых, люди эти в этих заведениях подвергались всякого рода ненужным унижениям — цепям, бритым головам, позорной одежде, то есть лишались главного двигателя доброй жизни слабых людей — заботы о мнении людском, стыда, сознания человеческого достоинства. В-третьих, подвергаясь постоянной опасности жизни, — не говоря уже об исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, — от постоянных в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно находились в том положении, при котором самый добрый, нравственный человек из чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении самых ужасных по жестокости поступков. В-четвертых, люди эти насильственно соединялись с исключительно развращенными жизнью (и в особенности этими же учреждениями) развратниками, убийцами и злодеями, которые действовали, как закваска на тесто, на всех еще не вполне развращенных употребленными средствами людей. И, в-пятых, наконец, всем людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся в неволе, нужде и бедствиях.
Говорят, если присяжные долго не возвращаются, у подсудимого есть надежда.
Мужчинам в их твердосердии и в самом деле разрешалось во многом обходить женщин, как некогда иудеям позволялось разводиться. Но женское достоинство оттого никак не ущемляется, и женщины имеют право осуждать мужчин, если они слабы и заблуждаются — ведь сама царица Савская судила мужей иерусалимских.
Вы готовы создать в своей душе судебную палату и разочек судить самого себя?
— Невозможно? А судить дела столетней давности, пользуясь их плодами, возможно?
— Отче…
— Нет, слушай! Сидишь на земле, отвоеванной предками, пользуешься её богатствами, продолжаешь дела их (пусть по-другому, но продолжаешь) и называешь их преступниками?
Рольф не вынесет ее процесса в Лондоне, не сможет пережить, если она окажется в тюрьме. В реальность тюрьмы в России можно было не верить, Россия далеко. А английскую тюрьму ему придется как-то встраивать в собственную жизнь. Это уже не «вальенки, вальенки...» — чужие слова чужой зазубренной песни.
— Я предписываю вам покинуть провинцию за нарушение общественного порядка.
— При всем уважении я не уеду отсюда.
— Вы хотите оказаться в тюрьме?
— Как вам угодно.
— Хорошо. Слушание дела откладывается. Я выпускаю вас под залог в сто рупий до вынесения приговора.
— Я отказываюсь платить сто рупий.
— Что ж, в таком случае я выпускаю вас под залог без внесения залога до вынесения решения суда.
— Эй, парень! Если ты затянешь эту петлю, то получишь свинцовую пилюлю в живот! И вряд ли её переваришь... Что за ерунду вы затеяли, ребята? Вы слишком много на себя берёте.
— Какое Вам до этого дело?
— Этот парень — мой друг. А во-вторых, Зеб Стамп не потерпит подлости, хотя бы и в прериях Техаса.
— Он убил моего сына.
— А почему бы вам самому, мистер Пойндекстер, не затянуть верёвку на его шее, а? Тогда сделай это ты, Сэм Менли! Тебе не привыкать. Думаешь я не знаю, кто линчевал негра, когда у тебя пропало старое седло... Эй, Дик Мелон! Потяни верёвку! Ты ж ведь знаешь как это делается... Разве не ты, с Недом Спенсом и Билли Уильямсом устроили маскарад, нарядившись команчами, и угнали чужой скот, а повесили за это пятерых ни в чём не повинных индейцев? Привет, Шелтон! Есть возможность отличиться! Повесь, застрели, зарежь своего ближнего, и Техас будет гордиться тобой. Команчи уже давно ушли отсюда. Они уже за перевалом. То, что мустангер виновен, должно быть установлено законным судом.
— Выслушай меня. Эдди!
— Ну, что?
— В общем, так. ты собираешься дать показания против полицейских.
— Да.
— Я один из них.
— ...
— Ты разоблачишь и меня тоже. Я ничем не лучше их. Мы сделали много зла. И то, что я использовал тебя — тоже гнусность. Я хотел чтобы ты сделал то, что я должен сделать. Мне на это не хватало духу шесть лет.
Прости, Эдди.
— Знаете, если бы не вы сегодня повезли меня в суд, меня бы уже не было.
— Да.
— Ну, вот.
— Нам нужно было встретиться. Это был знак. Ты тоже спас мне жизнь. Береги себя, Эдди.
— Как прокурор — я требую смертной казни, как адвокат — не нахожу смягчающих обстоятельств, и как судья — приговариваю тебя к отрубленива... к отрублеванию... Как это лучше сказать?
— А ты как ни говори, все равно звучит плохо.
Никогда ещё правосудие не поднималось на такую сияющую высоту, как поднялось оно здесь.
Я перевёз миллионы пассажиров за сорок с лишним лет, а судить обо мне будут по двумстам восьми секундам.
Суды слишком важны, чтобы доверить их присяжным.
Представление о том, что суд решает все проблемы, — это иллюзия. На самом деле, даже выиграв, можно проиграть. Правда в реальной жизни роли не играет.
Честный суд присяжных вынесет честный приговор.
— Никаких условий, иначе я прикажу, чтобы вас судили, как немого.
— Безмолвный подсудимый, безмолвная защита, а может, и безмолвное правосудие? Так ведь гораздо удобнее.
— Теперь ты в руках правосудия.
— Какого правосудия? Вашего? Которое приговаривает прежде, чем судить?
Вы могли стать хорошим адвокатом, я был бы рад принять вас на практику, но... Так уж вышло, что вы пошли по другому пути. Это настоящая трагедия для суда — видеть, какая ужасная трата человеческой жизни тут произошла.
— Господин судья, я протестую!
— Почему?
— Потому что это ломает всю мою защиту!
— Стойте, вы хотите сказать, что это сделала я? Нет, никто не убивает парня, подарившего множественные оргазмы.
— Вряд ли суд примет такой аргумент.
— Вы оба должны знать, что менее четырех лет назад меня судили за вредительство, бунт и саботаж.
— И вы, чудесным образом, были оправданы.
— А еще через два года я проник в тюрьму в Бодмине и освободил заключенного. Или вы, и ваши коллеги-судьи, расцениваете это как молодой задор?
— Возможно, мы исповедуем принцип, что раскаявшийся грешник — самый лучший пастор.
Надеюсь, мне никогда не придется испытать «мягкость» этого суда на себе.
Отклонено. И также вам. И мелким в зале, никаких «Бу» , никаких возгласов. Если вы думаете, что я не привлеку вас за неуважение к суду, то это в моём списке предсмертных желаний. Хотите рискнуть?
— Мы говорили, что он от нас что-то срывает. А теперь мы говорим, что он нам врет?
— Мы скажем, что у него наверняка есть причины.
Суд — это как джаз. Всё идёт так, должно идти.
Это поле битвы. С одной стороны — Федеральная прокуратура США, с другой — Федеральная публичная защита. Вы в числе лучших первоклассных юристов нашей страны. Вы влюблены в своё дело и преданы ему. Вы талантливы и поразительно трудолюбивы. Вы ведёте наиболее сложные и неординарные процессы в самом престижном, самом известном суде первой инстанции в нашей стране. Вы поборники справедливости и достойные оппоненты. Вы защитники. Вы правосудие.
— Вот интересно, как должен себя ощущать человек, который должен судить?
<...>
— Каждый день, разбирая чужие грехи, вспоминаешь свои.
Когда я был копом, многие отказывались говорить в суде и всегда по одной из трёх причин: страх, смятение или подкуп.
— Вы издеваетесь над судом, сэр?
— Нет, это вы издеваетесь над этим судом, также как над правосудием, истиной и свободой, но так не будет продолжаться вечно.
— Говорят, у тебя все в ажуре... Может еще и удастся тебя засудить? Похороним тебя под грудой бумажек и счетов.
— Видишь вон того джентльмена? [указывает на Барри] Наш юрист-консультант, его зовут Барри Шилдс. Обходится «Кардифф Электрик» в 55 тысяч долларов в год. И не важно, сколько адвокатов будет у тебя, у нас будет Барри! Один Барри. Мы сломаем ему жизнь...