Музыка для меня — излюбленное средство перемещения во времени и самый быстрый способ возвращения в прошлое.
Трудно исцелиться от несчастного детства. От тепличного детства излечиться, наверное, невозможно.
Книги — хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен.
Хотите кого-нибудь привязать к себе — бросьте его.
Тебе следует быть счастливым, но ты несчастлив – значит, надо притворяться.
С тех пор я постоянно пользуюсь книгами как средством, заставляющим время исчезнуть, а писательством – как способом его удержать.
Иногда одной детали хватает, чтобы пробудить в душе самое дивное чувство.
После Первой мировой войны измученные французы поняли, что лучше быть живым хитрецом, чем мертвым храбрецом.
Дети хотят невозможного: чтобы ничто никогда не менялось.
... Она [дочь] заливисто хохочет и этот смех — моё лучшее лекарство; я подумываю над тем, чтобы записать его на магнитофон, закольцевать плёнку и слушать по вечерам, когда делается особенно тошно. Если бы меня попросили дать определение счастья, я вспомнил бы про этот хохот; он — апофеоз, моя благословенная награда, дарованный небесами бальзам.
Когда я был маленьким, в автомобилях никто не пристегивался. Все везде курили. За рулем пили из горлышка. Гоняли на мотороллере «веспа» без каски. Помню пилота «Формулы-1» Жака Лаффитта, который вел отцовский «астон-мартин» на скорости 270 километров в час, чтобы опробовать новую дорогу между Биаррицем и Сан-Себастьяном. Трахались без презервативов. Можно было глазеть на женщину сколько влезет, заговаривать с ней, пытаться ее соблазнить, даже дотронуться до нее рукой — никому бы и в голову не пришло обвинить тебя в преступных намерениях. Вот в чем самая большая разница между мной и моими родителями: в их времена степень свободы возрастала, в мои — год от года уменьшается.
Книга моя закончена, осталось только её написать.
Я всегда мечтал быть свободным электроном, но вечно отсекать свои корни невозможно.
Капиталистический принцип «все, что приятно, — необходимо» так же глуп, как христианская покаянность «все, что приятно, — грех».
Семья — это особый институт, где никто ни с кем не общается.
... амнезия стала моим талантом и стратегией выживания.
Мы помчались вперед так стремительно, что оставили позади память, набрали дикую скорость, как люди, которым нельзя терять ни секунды.
Но в конце концов отец всегда смотрел на часы и задавал роковой вопрос: «Слушай, а тебе не пора спать?» Это была одна из тех фраз, что мне приходилось выслушивать чаще всего в жизни. И если я теперь порой не сплю по ночам, то, возможно, виноват в этом дух противоречия.
Если долго прикидываться, что у тебя нет никаких проблем, останешься без воспоминаний.
Каждая новая песня уничтожала следы тех, что были записаны на кассету раньше, — точно так же в моем сознании каждое новое воспоминание стирает предыдущее.
Детство ускользает от меня, как предутренний сон; чем старательнее я бужу воспоминания, тем быстрее они растворяются в тумане.
Облечение ощущений в слова вдыхает жизнь в воспоминания, так что это занятие можно сравнить с эксгумацией трупа.
Ужасно! Чем старше я становлюсь, тем быстрее умнею!
Таким образом, дети разведенных родителей образца семедесятых все без исключения:
— нищеброды, изображающие беспечность;
— зануды, притворяющиеся праздными гуляками;
— романтики, желающие казаться пресыщенными;
— глубоко ранимые натуры, лезущие из кожи вон, лишь бы выглядеть равнодушными;
— параноики, выдающие себя за бунтарей;
— ни богу свечка, ни черту кочерга.
Постучи писателя по голове — не произойдет ничего. Но попробуй его запереть — и он обретет память.
... сюжет для романа не более чем предлог, канва, главное — человек, стоящий за текстом, личность, которая ведет рассказ. До сих пор я так и не нашел лучшего определения для литературы, чем возможность услышать человеческий голос. Изложение истории — не цель, и персонажи просто помогают выслушать кого-то другого, кто может оказаться моим братом, моим ближним, моим другом, моим предком, моим двойником.
Если я в сорок два года нарушаю закон, то лишь потому, что в юности слишком редко осмеливался ослушаться мать.
С молчанием живых смириться труднее, чем с молчанием мертвых.
Наступает момент, когда дети, сами став родителями, испытывают желание узнать, от кого они произошли, но могилы не отвечают. Никогда.
... когда люди закрывают глаза на бесчеловечность, виноватых вообще не бывает.
У французской правовой системы и католической религией есть общая черта — и то и другое взывает к чувству вины.
Если самые красивые в мире девчонки принадлежат к неблагополучному социальному слою, значит, сам Господь Бог решил восстановить на земле хотя бы подобие справедливости.
Есть одно любопытное выражение: спасается бегством. А что, не трогаясь с места спастись нельзя?
Небо — это перевернутый океан. Время от времени он обрушивается на нас, умывая дома и холмы морской водой.
Говорят, не стоит возвращаться в места своего детства — очень уж они уменьшаются в размерах.
Мозг искажает картины детства, рисуя его более радостным или мрачным и уж во всяком случае куда более интересным, чем было на самом деле.
Никакой эволюции, мы с детства запрограммированы обществом, делающим нас безнадежно инфантильными.
Я живу в своем детстве, располагаюсь в нем поудобнее, как на кушетке у психоаналитика.
Те, кто ностальгирует по детству, на самом деле сожалеют о тех временах, когда кто-то их опекал.
Моё детство — ни потерянный рай, ни унаследованный ад.