Никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти ещё пять или десять лет, и тебя не разлюбят...
Я думаю о тебе так много, что мне даже странно, откуда берётся время на всё остальное. Это потому, что всё остальное — это тоже каким-то образом ты.
Мужчина и женщина, говоря на одном языке, вкладывают совершенно различный смысл в то, что они говорят.
За горем приходит радость, за разлукой — свидание. Всё будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы верим, ещё живут на земле...
Часы созданы для того, чтобы не опоздать на лекцию или на свиданье, а ты, глядя на них, думаешь о том, что такое время.
Вы даже не можете вообразить, как часто приходится лгать — на каждом шагу. Иногда даже хочется сказать правду, я попробовала, но перестала, заметив, что её-то и принимают за ложь.
Нужно выбирать ту профессию, в которой ты способен проявить все силы души.
Так бывает, когда, слушая музыку, думаешь о «своём», и оказывается, что «своё» — это та же музыка, которую ты всё-таки слышишь.
Когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят и уходят: ничего не поделаешь — помещение занято.
Я сижу на берегу подолгу, часами, и забываю обо всём печальном и некрасивом, и думаю, что без красоты человеку нет сил жить. Вам не кажется, что восприятие красоты — не менее сильный инстинкт, чем доброта и сочувствие к людям?
Нет, просто надоели эти скоты, которые мешают жить и работать! Надоели карьеристы, доносчики, лицемеры! И знаешь, кто виноват в том, что они командуют нами? Мы! Мы слишком вежливы, мы обходим скользкие места, мы боимся говорить правду. Мы терпим и учим других терпеть, а они тем временем действуют – и решительно, умело!
Никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоём. Обыкновенный сквер в центре Москвы кажется самым грустным местом в мире. Не слишком шумная, довольно грязная улица, которых в Москве сколько угодно, наводит такую тоску, что невольно начинаешь чувствовать себя гораздо старше и умнее.
«Дом» — это ведь не хозяйство, не «совместное квартирование», как ты говорил, даже не дети. «Дом» — это когда друг от друга ничего не скрывают. Ведь сегодня у нас с тобой — «дом».
— Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был — к Сковородниковым, — помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
— Пора, брат, уже и свое завести, — серьезно сказал Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч.
— Почему так?
— У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал.
Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил.
Юность кончается не в один день — этот день не отметишь в календаре: «Сегодня кончилась моя юность». Она уходит незаметно — так незаметно, что с нею не успеваешь проститься.
Самые интересные мысли приходят в голову, когда тебе восемнадцать лет.
Наблюдательность обостряется от страданий.
Ты станешь смеяться, но прежде чем приняться за письмо к тебе, я крашу губы, подвожу глаза, с сожалением разглядываю морщинки вокруг рта и глаз. Говорят, что стареют, когда этого хотят. Неправда! Когда этого не хотят — ещё больше стареют.
Задумываться над тем, зачем ты живёшь, может только человек, у которого есть для этого время.
Устала я не от труда, а от борьбы с собственной душой. Не умею я применяться к жизни, всё хочется приложить к ней своё, а это «своё», воспитанное в мечтах, слишком хрупко и разлетается на куски при первом же столкновении.
Заходят, рассказывают об охоте, о бандитах. Говорят они на испорченном итальянском, я их понимаю, они меня — нет, но это ничуть не мешает нашим беседам.
Любовь совсем не абстракция, а такая же вещественность, как голод или жажда! Такая же страсть, как опиум, от которой, говорят, нельзя излечиться.
И потом она сказала, что, если бы у нее была какая-нибудь страсть, она была бы счастлива, будь это хотя бы ужение рыбы. «Страсть сама по себе счастье, и заглушать её в себе, бороться с ней — что может быть глупее?»
И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным. Происходит очень простая вещь, от которой всё становится в тысячу раз лучше-погода, здоровье, дела. Он возвращается...
К истории капитана Татаринова Анна Степановна подошла с неожиданной стороны.
— Несчастные женщины! — сказала она, хотя о женщинах не было сказано ни слова. — И год ждут, и два... Он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они все ждут, все надеются: может вернется! А эти бессонные ночи! А дети! Что детям сказать? А эти чувства безнадежные, от которых лучше бы самой умереть! Нет, вы мне не говорите, — с силой сказала Анна Степановна, — я это видела своими глазами! И если вернется такой человек — конечно, герой, что и говорить. Ну и она — героиня!
Я легко забываю языки, а с языком теряешь душу народа.
Жизнь шла незаписанная, неназванная. Прошлое стало осязательно прошлым. Ещё более осязательным было настоящее с его ощущением независимости, ни перед кем невиновности, никому и ни в чём неодолженности.
О разлуках я могла бы, кажется, написать целую книгу. Они ведь очень разные: замораживающие, когда вспоминались только эти невстречи. Бабьи, когда смертельно хотелось, чтобы ты был здесь, рядом, как сейчас, сию же минуту. Похоронные, когда совсем, навсегда теряешь надежду.
Разлука научила её любви — не той раскалывающей, кидающей из стороны в сторону, непроглядной, а чистой, подлинной, прячущейся, скрытой.
Он появился неожиданно. Но Лекарь-Аптекарь все-таки успел придумать интересный план: закрыть все окна и молчать, а когда он подойдет поближе, выставить плакат: «У нас все прекрасно». А когда подойдет еще поближе – второй плакат: «Мы превосходно спим». Еще поближе – третий: «У Заботкина – успех», еще поближе – кричать по очереди, что у всех все хорошо, а у него – плохо. В общем, план удался, но не сразу, потому что Великий Завистник сперва притворился добреньким, как всегда, когда ему угрожала опасность.
– Мало ли у меня аптекарей, – сказал он как будто самому себе, но достаточно громко, чтобы его услышали в доме. – Один убежал – и бог с ним! Пускай отдохнет, тем более, он прекрасно знает, что до первого июля чудеса в моем распоряжении.
Петька выставил в окно первый плакат.
– Ну и что же? Очень рад, – сказал Великий Завистник. – И у меня все прекрасно.
Петька выставил второй плакат – «Мы превосходно спим», и Великий Завистник слегка побледнел. Как известно, превосходно спят те, у кого чистая совесть, а уж чистой-то совести во всяком случае позавидовать стоит. Он закрыл глаза, чтобы не прочитать третий плакат, но из любопытства все-таки приоткрыл их – и схватился за сердце.
– Вот как? У Заботкина – успех? – спросил он, весело улыбаясь. – А мне что за дело? Кстати, хотелось бы поговорить с тобой, Лекарь-Аптекарь. Как ты вообще? Как делишки?
– Да-с, успех! – собравшись с духом, закричал Лекарь-Аптекарь. – Надо читать газеты! За «Портрет жены» он получил Большую Золотую Медаль. Пройдет тысяча лет, а люди все еще будут смотреть на его картину. Кстати, он и не думал умирать.
– Вот как?
– Да-с. Вчера купался. Ныряет как рыба! Что, завидно?
Великий Завистник неловко усмехнулся: – Ничуть!
– Счастливых много! – крикнул Портной, – Я, например, влюблен и на днях собираюсь жениться! Что, завидно?
– Твои чудеса никому не нужны! У нас есть свои, почище!
– Все к лучшему!
– О спутниках слышал? На днях запускаем четвертый, на Марс! Что, завидно? Потолстел, негодяй!
И они наперебой стали кричать ему о том, что все хорошо и будет, без сомнения, лучше и лучше. А так как он был Великий Нежелатель Добра Никому и завидовал всем, кто был доволен своей судьбой, зависть, которой было полно его сердце, выплеснулась с такой силой, что он даже почувствовал ее горечь во рту.
«Я запутался, – думал он через час, пугаясь и холодея. – Мне грозит опасность. Вот что нужно сделать прежде всего: подумать не о себе. Это освежает».
Ему всегда было трудно думать не о себе и главное – неинтересно. Но все-таки он подумал: «Нет, Лекарь-Аптекарь не посмеет приготовить лекарство без моего разрешения. Ведь он знает, что до первого июля я распоряжаюсь чудесами. И Заботкин умрет».
Улыбаясь, Великий Завистник потер длинные белые руки.
«Да, но его отнесут во Дворец Изящных Искусств. Духовой оркестр будет играть над его гробом похоронный марш, и не час или два, а целый день или, может быть, сутки. Самые уважаемые в городе люди», – думал он с отчаянием, чувствуя, как зависть просыпается в сердце, – будут сменяться в почетном карауле у гроба».
— Тут нужна интрига, га-га. Например, я надену платочек и подойду к ним, знаете, вроде баба принесла им грибы. А вы спрячетесь под грибы. Вам ведь ничего не стоит. Они станут покупать, а вы – раз! И га-га!
– А нос?
– Ну и что же, у баб бывает такой нос. Или иначе: накинуть на домик сеть, чтобы они все попались, а потом вынимать по очереди Лекаря-Аптекаря, Лошадь и Петьку.
Великий Завистник поморщился: он не любил дураков.
В кабинете было много книг: двадцать четыре собрания сочинений самых знаменитых писателей, русских и иностранных. Книги стояли на полках в красивых переплетах, и у них был укоризненный вид – ведь книги сердятся, когда их не читают.
– Ты любишь читать, мой милый?
Конечно, Петька любил читать. И не только читать, но и рассказывать. Старшему Советнику повезло – он давно искал человека, который прочел бы все двадцать четыре собрания сочинений, а потом рассказал ему вкратце их содержание. Он усадил Петьку в удобное кресло и подсунул ему «Три мушкетера». Петька прочел страницу, другую и забыл обо всем на свете.
Он обрадовался, но не очень, потому что не очень поверил.
Григорьев — яркая индивидуальность, а Диккенса не читал!