Нет хороших друзей, нет плохих друзей, есть только люди, с которыми ты хочешь быть, с которыми тебе нужно быть, и которые поселились в твоем сердце.
Цвет одиночества — расплывчато-красный: отраженный от мокрого асфальта свет задних фонарей автомобиля, который едет впереди тебя под проливным дождем.
— А время бежит, нам за ним не угнаться, — прошептал Эдди Капсбрэк, не отдавая себе отчета в том, что говорит вслух.
Ему нравился запах книг — приятный запах, отдающий сказкой. Он иногда ходил вдоль стеллажей с книгами для взрослых, смотрел на тысячи томов и представлял себе мир, полный жизни, в каждом из них.
Ребятки, вымысел — правда, запрятанная в ложь, и правда вымысла достаточна проста: магия существует.
Когда тебя бьют, все самое худшее происходит внутри тебя, оно причиняет тебе душевные страдания. В таких случаях, должно быть, говорят, что душа истекает кровью.
Всё становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя сделать. Когда задыхаешься, например..
Лучший вид снотворного. Книговалиум. И больше никаких приступов раздражения.
Может быть, люди не настолько меняются, как мы думаем. Может быть… может быть, они просто становятся жёсткими.
Ему с трудом удавалось что-либо делать без музыки. И чем громче, тем лучше.
Рок-н-ролл не просто радовал Ричи. Слушая эту музыку, он чувствовал, как становится больше, сильнее, как его переполняет жажда жизни. < ... > Эта музыка обладала мощью. Мощью, которая по праву принадлежала всем тощим подросткам, толстым подросткам, уродливым подросткам, застенчивым подросткам — короче, неудачникам этого мира. В этой музыке он ощущал безумное напряжение, которое могло убивать и возвеличивать.
«Значит, ты не испытала еще радости материнства?» — спросил я ее.
«Собираюсь в июле, — сказала она. — Есть еще вопросы?»
«Да, — ответил я, — когда же ты изменила свое мнение о том, что рожать детей в этом говенном мире — аморально?»
«Когда я встретила человека, который оказался не говном», — ответила она и повесила трубку.
«Как я понимаю, сие означает, что ты еще не познала радостей материнства?» — спрашиваю я ее.
«Я должна родить в июле, — отвечает она. — Еще вопросы есть?»
«Да, — говорю я. — Когда ты отказалась от мысли, что приносить детей в этот говённый мир аморально?»
«Когда встретила мужчину, который не говно», — отвечает она и бросает трубку.
Все забудется, сотрется из памяти, как стираются из памяти дурные сны. Ты просыпаешься тяжело дыша и обливаясь потом, а через пятнадцать минут не можешь вспомнить, что тебе снилось.
Его страх уже улетучился. Так ускользает кошмар от человека, только что проснувшегося в холодном поту и тяжело дышащего; он ощущает свое тело и осматривается, чтобы удостовериться, что ничего страшного не происходит, и вскоре полностью абстрагируется от сна. Кошмар понемногу оставляет его в тот момент, когда ноги его коснутся пола, рассеивается, когда он примет душ и разотрется полотенцем, а к концу завтрака и вовсе улетучивается... до следующего раза, когда, снова охваченный кошмаром, он вспоминает все.
Некоторые люди слишком глупы, чтобы вовремя остановиться.
И ты должен знать — когда дело доходит до фотографий, история заканчивается.
Если беллетристика и политика когда-нибудь станут взаимозаменяемы, я покончу с собой, потому что не знаю, что еще можно сделать. Видите ли, политика постоянно меняется. Истории — никогда.
На твоем лице морщины, которых не было в семнадцать... Черт, их не было и на твоей первой авторской фотографии, на которой ты пытался выглядеть так, будто что-то знаешь... все равно что.
Он был социопатом и, возможно, к жаркому июлю 1958 года стал полноценным психопатом. Он не мог вспомнить время, когда считал других людей — чего там, любых живых существ — «настоящими». Он твердо верил, что существует только он сам, возможно, один-единственный во всей вселенной, и это, безусловно, доказывало его «реальность».
Он понятия не имел, сколько прошло времени. Теперь он то уплывал из реальности, то возвращался в нее.
... «Бен, в мире голодает так много детей, что тебе должно быть стыдно своего веса». — Он помолчал, выпил воды. — Но она поминала голодающих детей и в тех случаях, когда я оставлял что-то в тарелке.
По-моему, это во «Властелине Колец» один из персонажей говорит, что «путь ведёт к пути», это значит, что можно начать с тропинки, ведущей в ещё более причудливый мир, чем тот, в котором ты начал делать свои первые шаги, а оттуда ты можешь пойти… вообще неизвестно куда. То же самое с этими рассказами. Один перетекает в другой, в третий, четвёртый, может быть, они идут в том направлении, которое ты выбираешь, а может быть, и нет. А может быть, большее значение имеет рассказчик, а вовсе не рассказ.
Самый лучший подарок, который он может сделать себе в этом мире — убежать в любом направлении, в котором вы, миссис Капсбрэк, не разрешаете ему убежать.
Лейтенант Гудвин засунул руки в карманы и стал глубокомысленно покачиваться с носков на пятки. — Мир, — начал он мрачно и глубокомысленно, — полон сумасшедших. Никогда не забывайте об этом, Кули. Самых разнообразных шизофреников и маньяков...
Хороший собеседник вообще в дефиците, а уж в такой-то дыре, где никто двух слов связать не мог, они встречались реже, чем зубы у курицы.
Я жду. И заполняю ожидание словами в этих заметках и долгим стоянием у зеркала: я вижу в нем незнакомца.
В тот период, когда она достигла наибольшей популярности среди феминисток, ее обвинили в использовании архаичных шовинистских законов, благодаря чему она оттяпала у своего делового мужа все, что полагалось ей по закону до последнего цента.
— Чушь собачья! — как-то сказала Кэй Беверли. — Те, кто несет эту чепуху, никогда не спали с Сэмом Чаковицем. Тыкнуть пару раз, получить удовольствие и кончить — вот девиз Сэма. Единственный раз у него простоял больше семидесяти секунд, когда он дрочил в ванной. Я не обманывала его, я просто получила компенсацию за страдания.
Я это сделал, мамуля! Посмотри! Я это сделал! А теперь будь так любезна, ради бога, хоть на время заткнись!
«Он расшибется, — подумала она, возвращаясь к прополке. — Велосипед слишком велик дня него». Но ее это не касалось.
Легче быть смелым, когда ты в чужом обличье.
— Ты посчитаешь, что я сошла с ума. Но это я во всем виновата, в основном...
Кэй ударила кулаком по полированному столику красного дерева. Раздался звук, похожий на выстрел из малокалиберного пистолета. Бев подпрыгнула.
— Не смей так говорить, — сказала Кэй. Ее щеки горели, карие глаза сверкали от негодования. — Сколько лет мы с тобой дружим? Девять? Десять? Если ты еще раз скажешь, что ты во всем виновата, меня стошнит. Поняла? Меня сейчас чуть не стошнило, мать твою. Ты сейчас не виновата ни в чем, и раньше не была виновата, и не будешь виновата никогда. Неужели ты не понимаешь, что почти все твои друзья знали, что рано или поздно он тебя покалечит, может быть, убьет?
Беверли смотрела на нее широко раскрытыми глазами.
— И твоя самая большая вина в том, что ты продолжала жить с ним и дала случиться тому, что случилось. Но теперь ты ушла от него. Благодари Бога, что он защитил тебя. И ты сидишь здесь, с поломанными ногтями, порезанной ногой, со следами от ремня на спине, и говоришь мне, что ты во всем виновата?!
Хэнском улыбнулся. Жуткой улыбкой призрака. Или трупа.
Он улыбнулся, и улыбка осветила его лицо. В ней Билл увидел мальчишку, которого знал двадцать семь лет назад. Как старая деревянная городская больница ушла в тень под напором современных стекла и бетона, так и мальчика, которого знал Билл, замаскировали неизбежные аксессуары возраста. Морщины на лбу, морщины от уголков рта, седина на висках. Но старая больница, пусть и ушедшая в тень, все равно оставалась на месте, а посему никуда не делся и знакомый Биллу мальчишка.
— Неплохо, — пробормотал Рич. Даже чуть улыбнулся. Все, конечно, было плохо, и петля затягивалась у него на шее. Но он чувствовал, что как-нибудь выкрутится. Никаких проблем.
Он вернулся к креслу, полы халата обвивали щиколотки, сел. Попытался улыбнуться, но получилось не очень, и он решил обойтись без улыбки.
Если бы он кому-то поведал о своей любви (если бы было кому), то человек этот наверняка смеялся бы, пока не умер от сердечного приступа.
От одного взгляда на звездное небо по коже побежали мурашки: слишком оно большое, слишком черное.
Она бежала сквозь сон, сквозь тишину, а может быть, просто сквозь время. Годы шли быстро. Годы бежали. Годы летели. Если вы повернетесь и побежите за своим детством, вам не нужно сдерживать свой бег...
Я забыл о том, что был ребенком.
Главное, помнить, что я в порядке. Я в порядке. Ты в порядке, Рич Тозиер, в порядке. Можешь выкурить сигарету, и все дела.