Цитаты из сериала Семнадцать мгновений весны

— Вы плохо выглядите.
— Хорошо, что ещё вообще живу.

Сейчас меня занимает больше всего проблема, как можно при помощи физической химии приостановить процесс оглупления масс. Трудно стало работать. Столько развелось идиотов, говорящих правильные слова.

Самые счастливые люди на земле — те, которые могут вольно обращаться со временем, ничуть не опасаясь за последствия.

Вы верите в обезьяну в человеке, а я — в Бога, который есть в каждом человеке.

Что, изобрели новый способ воевать? Не сжигая и без жертв?

Маленькая ложь рождает большое недоверие.

... чем честнее я Вам отвечу, тем большим лжецом могу Вам показаться.

— Славно выглядишь, — ты относишься к тому редкостному типу женщин, которых беременность делает неотразимыми.
— Беременность делает красивой  любую  женщину, а у тебя просто не было возможности это замечать...

Без прошлого нет будущего.

— Правда всегда торжествует — это мое убеждение.
— Радостное совпадение наших убеждений.

... А этот молчун... Я люблю молчунов. Если друг молчун — так это друг. Если враг — так это враг. Я уважаю их. У них есть чему поучиться.

Для того, чтобы побеждать врага, нужно знать его идеологию. Не так ли? А учиться этому во время боя — обрекать себя на поражение.

Весна — это победа. Над голодом, над зимой, и, если хотите, над смертью.

Человечество больше всего любит чужие тайны.

Запоминается последняя фраза — это Штирлиц вывел для себя, словно математическое доказательство. Важно, как войти в нужный разговор, но еще важнее искусство выхода из разговора.

Вы же проецируете библейскую притчу на реальную машину нацистского государства. Вы подумайте, притча о совести человеческой и нацизм, машина, которая в принципе своём лишена совести. Ну я не знаю, с камнем на дороге или со стеной, на которую вы натолкнулись, вы же не будете общаться, как с существом, себе подобным?

Где-то далеко, где-то далеко
Идут грибные дожди.
Прямо у реки, в маленьком саду
Созрели вишни, наклонясь до земли.
Где-то далеко, в памяти моей,
Сейчас, как в детстве, тепло,
Хоть память укрыта
Такими большими снегами.

Воистину: куришь американские сигареты — скажут, что продал Родину.

Действия и поступки — одно и то же.

— У вас болят почки?
— Нет.
— Жаль. Очень жаль. Потому что этот отвар очень помогает при больных почках.

Критиковать и злобствовать всегда легче. Выдвинуть разумную программу действий — значительно труднее.

— Этот старый доктор сказал мне, что во время родов он может определить национальность любой женщины... [Пауза]... Понимаешь, женщины-то кричат во время родов...
— Я думала, что они поют песни.
— Понимаешь, малыш, они ведь кричат на родном языке, на диалекте той местности, где родились. Значит, ты будешь кричать «Мамочка» по-рязански.

... Не очень-то я верю тем, кто вертится вокруг начальства и выступает без нужды на наших партийных митингах. Бездари. Болтуны. Бездельники.

... Просто из всех людей на Земле, я больше всего люблю стариков и детей.

— У меня есть коньяк. Хотите выпить?
— Спасибо. У меня тоже есть коньяк.
— Зато, вероятно, у вас нет салями.
— У меня есть салями.
— Значит, мы с вами хлебаем из одной тарелки.

Мюллер бессмертен, как бессмертен в этом мире сыск.

Знаете, меня научили спорить лишь с теми, кому можно верить до конца.

Фанатизм никогда не даст окончательной победы. Фанатики могут победить – на первых порах. Они никогда не удержат победы, потому что они устанут от самих себя.

— Ненавижу женщин.
— Почему? За что вы нас так ненавидите?
— Женщины хуже злодеев. Там, по крайней мере, все ясно. А женщина сначала патоку разведет, а потом скрутит тебя, да еще обманет с твоим другом, если у тебя силенок поубавилось.
— Ха-ха… вам жена наставила рога! … ха-ха-ха-ха…

Как только где-нибудь вместо слова «здравствуйте» произнесут «хайль» в чей-то персональный адрес, знайте: там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое возрождение.

— Хотите, сыграем в шахматы?
— Габи, как шахматный партнёр вы меня не интересуете.

Не падайте в обморок, но мы все под колпаком у Мюллера.

— Так они могут опознать только рейхсфюрера. Ваша форма их сбивает.
— Какая форма?
— Ваша генеральская форма.
— Ничего, не собьёт. Что мне, голым, что ли, сидеть здесь?!

Те, кому я беспрекословно верю, открыто говорят друг с другом о трагизме положения, о тупости наших военных, о кретинизме Риббентропа, о болване Геринге, о том страшном, что ждет нас всех, если русские ворвутся в Берлин...  А Штирлиц отвечает: «Ерунда, все хорошо,  дела  развиваются  нормально».

— Они думают, если я не провалился за эти двадцать лет, значит, я всесилен. Хорошо бы мне стать заместителем Гиммлера. Или вообще пробиться в фюреры. Хайль Штирлиц. Я становлюсь брюзгой?
— Ничего, тебе идёт.

— Все настолько глупо и непрофессионально, что работать практически совершенно невозможно. Невозможно понять логику непрофессионала.
— А может, он хитрый профессионал?

— Что бы вы хотели узнать?
— Например, когда кончится война.
— Она уже кончилась.
— Да?
— В известном смысле — да. Если бы мы это поняли раньше, было бы лучше для нас всех.

Разведчик или сдается сразу, или не сдается вовсе, за исключением редких случаев, после применения особых методов головорезами Мюллера.

Никто так быстро не теряет профессионализма, как политик, лишенный власти.

Смерть от жизни отличается двумя факторами: объемом и движением. Живой обитает в закрытом помещении значительно большем, чем гроб, и имеет возможность это помещение, называемое домом, семейным очагом, клиникой для душевнобольных, бардаком, парламентом, время от времени покидать или, наоборот, посещать. Вся разница.