Она никогда не задавалась вопросами, которые мучат человеческие пары: он любит меня? Любил ли он кого-нибудь больше меня? Он больше меня любит, чем я его? Возможно, все эти вопросы, которые обращают к любви, измеряют её, изучают, проверяют, допытывают, чуть ли не в зачатке и убивают её. Возможно, мы не способны любить именно потому, что жаждем быть любимыми, то есть хотим чего-то (любви) от другого, вместо того чтобы отдавать ему себя без всякой корысти, довольствуясь лишь его присутствием.
Человек, мечтающий покинуть место, где он живёт, явно несчастлив.
Если любви суждено стать незабываемой, с первой же минуты к ней должны слетаться случайности, как слетались птицы на плечи Франциска Ассизского.
Какое у неё есть оружие? Только её верность.
Она испытывала непреодолимое желание сказать ему, точно самая банальная из всех женщин: Не отпускай меня, держи меня возле себя, укроти меня, сделай меня своей рабыней, будь сильным! Но это были слова, которые она не могла и не умела произнести. Выпустив его из объятий, она только и сказала: — Я страшно рада, что я с тобой. — Это было самое большее, что она умела сказать при её сдержанном нраве.
Музыка избавляет от одиночества, замкнутости, библиотечной пыли, открывает в его теле двери, сквозь которые душа выходит брататься с людьми.
Там, где говорит сердце, разуму возражать не пристало.
Впереди была ложь, а позади непонятная правда.
Нет ничего более тяжкого, чем сочувствие. Даже собственная боль не столь тяжела. Как боль сочувствия к кому-то, боль за кого-то, боль, многажды помноженная фантазией, продолженная сотней отголосков.
В этом мире всё наперёд прощено и, стало быть, всё цинично дозволено.
Шум имеет одно преимущество. В нём пропадают слова.
Музыка — это отрицание фраз, музыка — это антислово!
Невольная красота. Да. Можно было бы и по-другому сказать: красота по ошибке. Прежде чем красота совсем исчезнет из мира, еще какое-то время она просуществует по ошибке. Красота по ошибке – это последняя фаза в истории красоты.
Он мечтал выйти вон из своей жизни, как выходят из квартиры на улицу.
Люди по большей части убегают от своих страданий в будущее. На дороге времени они проводят воображаемую черту, за которой их нынешнее страдание перестаёт существовать.
<...> не знать, чего он хочет, вполне, по сути, естественно. Мы никогда не можем знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить её со своими предыдущими жизнями, ни исправить её в жизнях последующих.
Даже если вы фотографируете кактусы — это ваша жизнь. Если же вы живёте только ради мужа — это не ваша жизнь.
То, чего мы не выбираем, нельзя считать ни нашей заслугой, ни нашим невезением.
Именно слабый должен суметь стать сильным и уйти, когда сильный слишком слаб для того, чтобы суметь причинить боль слабому.
Заколдованный круг. Люди глохнут, потому что включают музыку всё громче и громче. Но поскольку они глохнут, им ничего не остаётся, как включать её ещё на большую громкость.
— Почему ты никогда не воспользуешься своей силой против меня?
— Потому что любить — значит отказаться от силы.
Мы все склонны считать силу виновником, а слабость — невинной жертвой. Но Тереза сейчас понимает: в их жизни все было наоборот! И ее сны, словно зная о единственной слабости этого сильного человека, выставляли перед ним напоказ ее страдания, чтобы принудить его пасовать! Терезина слабость была агрессивной и принуждала его постоянно капитулировать, пока наконец он перестал быть сильным и превратился в зайчика на ее руках!
Быть на чужбине — значит идти по натянутому в пустом пространстве канату без той охранительной сетки, которую представляет человеку родная страна, где у него семья, друзья, сослуживцы, где он без труда может договориться на языке, знакомом с детства.
Похоже, будто в мозгу существует совершенно особая область, которую можно было бы назвать поэтической памятью и которая отмечает то, что очаровало нас, тронуло, что сделало нашу жизнь прекрасной.
С тех пор, как он узнал Терезу, уже ни одна женщина не имела права запечатлеть в этой части мозга даже самый мимолётный след.
И эта женщина, это олицетворение абсолютной случайности, лежит теперь рядом с ним и глубоко дышит во сне.
Сон — не только сообщение (если хотите, сообщение зашифрованное), но и эстетическая активность, игра воображения, которая уже сама по себе представляет ценность. Сон есть доказательство того, что фантазия, сновидение о том, чего не произошло, относится к глубочайшим потребностям человека. Здесь корень коварной опасности сна. Не будь сон красивым, о нём можно было бы мигом забыть.
Покуда люди еще молоды и музыкальная композиция их жизни звучит всего лишь первыми тактами, они могут писать ее вместе и обмениваться мотивами, но когда они встречаются в более зрелом возрасте, их музыкальная композиция в основном завершена, и каждое слово, каждый предмет в композиции одного и другого означают нечто различное.
Естественно, до сих пор она не осознавала этого: цель, которую человек преследует, всегда скрыта. Девушка, мечтающая о замужестве, грезит о чём — то совершенно для неё неведомом. Молодой человек, жаждущий славы, не знает, что такое слава. То, что даёт смысл нашим поступкам, всегда для нас нечто тотально неведомое.
История столь же легка, как и отдельная человеческая жизнь, невыносимо легка, легка как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра уже и в помине не будет.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
— Я хочу, чтобы ты был старый. На десять лет старше. На двадцать лет старше!
Этим она говорила ему: хочу, чтобы ты был слабый. Чтобы ты был такой же слабый, как я.
Кроме ее осуществленной любви к нему в империи возможностей есть еще бесконечное множество неосуществленных влюбленностей в других мужчин.
Герои рождаются не как живые люди из тела матери, а из одной ситуации, фразы, метафоры; в них, словно в ореховой скорлупе, заключена некая основная человеческая возможность, которую, как полагает автор, никто ещё не открыл или о которой никто ничего существенного не сказал.
Но разве не правда, что автору не дано говорить ни о чем ином, кроме как о самом себе?
Герои моего романа — мои собственные возможности, которым не дано было осуществиться. Поэтому я всех их в равной мере люблю и все они в равной мере меня ужасают; каждый из них преступил границу, которую я сам лишь обходил. Именно эта преступная граница (граница, за которой кончается моё «я») меня и притягивает. Только за ней начинается таинство, о котором вопрошает роман.
Роман — не вероисповедание автора, а исследование того, что есть человеческая жизнь в западне, в которую претворился мир.
Первое предательство непоправимо. Оно вызывает цепную реакцию дальнейших предательств, из которых каждое всё больше и больше отделяет нас от точки нашего исходного предательства.
Оба были опьянены предательством, которое освободило их. Франц скакал на Сабине и предавал свою жену, Сабина скакала на Франце и предавала Франца.
Предательство – это желание нарушить строй. Предательство – это значит нарушить строй и идти в неведомое <…> нет ничего более прекрасного, чем идти в неведомое.
Если возбуждение — механизм, которым забавлялся наш Создатель, то любовь, напротив, принадлежит только нам, с ее помощью мы ускользаем от Создателя. Любовь — это наша свобода. Любовь лежит по ту сторону «Es muss sein!».
Но даже это не полная правда. Хотя любовь есть нечто иное, чем часовой механизм секса, которым забавлялся Создатель, она все же связана с этим механизмом. Она связана с ним так же, как и нежная нагая женщина с маятником огромных часов.
То, что отличает человека учившегося от самоучки, измеряется не знаниями, а иной степенью жизнеспособности и самосознания.
До чего мы беззащитны против лести!
Она, конечно, понимала, что ее решение — верх несправедливости, что Франц самый лучший из всех мужчин, какие ей встречались в жизни: он интеллигентен, разбирается в живописи, красивый, добрый, но чем больше она сознавала это, тем больше тянуло ее изнасиловать эту интеллигентность, эту добросердечность, тянуло изнасиловать эту беспомощную силу.
Франц сильный, но его сила устремлена лишь вовне. По отношению к людям, с которыми он живет, которых любит, он слаб. Слабость Франца называется добротой.