Все-таки в каждом взрослом мужчине до ветхих лет сидит всё тот же мальчишка. Зато почти в каждой девочке-подлеточке уже готова хитрющая взрослая баба.
За цыпленка и курица лютый зверь.
Заставь что-нибудь делать — не сделают, с подзатыльниками будут делать и плакать, но запрети — в узел свяжутся, а достигнут.
Велик ли труд вымолвить слово? Открыть рот, пошевелить языком. Вот только мужества иногда надо больше, чем в битве. И даже верный меч не помощник.
С моря приходили сердитые бури и разбойные корабли, но я любила его всё равно. Глядя на море, я мечтала о необыкновенном. У мечты не было внятного облика — просто хотелось не то бежать куда-то, не то взмахнуть нежными крыльями — и лететь...
…а где-то глубоко внутри себя я давно уже знала: он не придёт. Тот, кто смог бы взять у меня всё и отдать сторицей. Он не придёт никогда, его нет на этой земле. Пора уже мне научиться жить без него.
Тот, кого я всегда жду, он был... что каменная скала, при которой надежно расти маленькому вьюнку. Твердый камень, теплый от солнца. И не бывает такого, чтобы скала отворачивалась, стряхивая чьи-то слабые корни. Если рушится, значит, рушится мир. Весь мир маленького вьюнка.
Человек, как упругое дерево, выпрямится, если, конечно, не согнут дальше предела.
Все мужья спрашивают с жены сыновей, а сами баловать дочек рады-радешеньки. А уж деды внучек — втройне.
Когда нету доброго покоя в душе, когда ждёшь чего-то тревожного и вдобавок не устал телом, чтобы как следует провалиться, — бывает, приходят странные сны.
Во сне раскрывается око души и зрит невидимое наяву.
Каждый наживает воспоминания, от которых боль казнит сердце.
Молодость склонна отчаиваться там, где нет повода для огорчения, и надеяться, когда уже и быть не может надежды...
... страдание – не грех, но само по себе и не заслуга. Дело не в том, чтобы много страдать, а в том, чтобы думать и набираться мудрости, если пережитое не отшибло ума...
Смерть — последний поступок, а то нередко и главный. Люди не помнят всего, что совершил воин, но и через сто лет про каждого расскажут, как умер.
Я вдруг вспомнила о древнем Вожде, о котором рассказывал Хаген. Того, что совершил этот Вождь, с избытком хватило для славы, не зря вспоминали о нём почти девять столетий. А вот для жизни?... Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Успел только умереть за своих людей, умереть жестоко и страшно, когда его прибивали гвоздями к белому победному древу... Был он счастлив хоть день, пока ходил по земле?
В детстве мне мстилось — у каждого есть Тот, кого он всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у немногих. Спроси семерых, шестеро брови сведут — что ещё за диво неслыханное? Моё вешнее солнце было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с проторённой, надёжной тропы. А мне их ясная жизнь была бы вовсе не жизнью — сном тяжким вроде того, что мучил Злую Берёзу... Не могу лучше сказать.
Самый пакостный возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и впомине.
Я думаю, невелик был стыд заболеть. Так в басне бывает: обидели, замертво пала, год встать не могла. То в басни. А наяву дела надо всякие делать.
Столько тропинок порознь бежит, как тут встретиться, как разглядеть — одного-то на весь белый свет...
Судьбу не разжалобить уговорами, но с нею можно схватиться.
Я рвала себе сердце бешеным бегом, и что-то черней черноты скользило по сугробам рядом со мной, плечо в плечо, вровень... и не могло обогнать. Потому что за мною был Славомир, не поднявшийся со скользких палубных досок. И выколотые глаза наставника-сакса. И Злая Берёза. И мне показалось, я опередила судьбу на полволоска, на кончик мизинца...
Кто предал женщину, тот когда-нибудь предаст и вождя.
Тот, кого я всегда жду, все плутал где-то, не торопился ко мне.
Дурню ногу не подставляй, сам найдёт, где запнуться.
Иные помнят о клятвах, только пока длится удача.
Доброй души на торгу не прикупишь.
Чего для живут праздники, если не для чудес. Не ради того, чтобы селилось в душе доверие и надежда: а вдруг?
... мне не найти Того, кого я всегда жду, потому что ни одна баснь ещё не сбылась. Басни складывают не про то, что было когда-то. Люди выдумывают их и тотчас же радостно забывают, что сами всё выдумали. Ибо как выдержать жизнь, как не сойдя с ума принимать рану за раной, если не знать — было!... не со мной, с кем-то, когда-то, всего один раз — но было, было же чудо!..
Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.
Что ковырять коровью лепёшку, перешагнуть её или с дороги убрать.
Вожди не бывают гневливыми, скорыми на расправу. Гнев вождей превращается в чёрные тучи, разящие невидимым громом.
Торной тропкой и легче оно и много бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.
Вождей редко донимает корысть, я имею в виду — настоящих вождей. Им достаётся главное: честь.
Наверное, у старого сакса лежали одинаковые шрамы на сердце и на лице. Теперь их можно было тихонько погладить. Он не лгал, он, конечно, давно простил девку, шарахнувшуюся от его слепого лица. Но что бы он ни говорил, я знала истину: она его не любила. Замуж хотела. За мужа. Как все. Не был Хаген для неё тем единственным, кого ради не жалко пойти босой ногой по огню, а уж поводырём сделаться — праздник желанный... Оттого и не подбежала к ослепшему, не захотела губить красы за калекой.
Это только в басни всё просто — лежала, до света очей смежить не могла, лоб леденел, щёки горели... или наоборот. Я — не то, про меня басни не скажут. Я повернулась к костру озябшей спиной и снова заснула.
Со всех сторон хорош воин, откуда ни погляди. Он и надёжа, верный защитник, мужчина среди мужчин. <...> За воинами стоят суровые Боги. Как скалы, растущие к небу из спокойной чёрной воды. Посмотришь, и дух зайдётся от страха, а не отвести глаз! Воины дарят себя Перуну, хозяину молний, на них пребывает грозная благодать. Бой для них — не простая сшибка из-за добычи, это — служение. И жертва, если понадобится...
Я от рода отказывалась — или род от меня, как тогда перед варягами? Я кривым сучком была — или всё дерево криво росло?
Я была у неё то мала, то стара, смотря за что меня надо было бранить.
Не таких, как я, гнули, смирят и меня.