Завтра может и не наступить, но вереница «сегодня», сплетаемая в цепь, и «сейчас» — это единственный срок который нам дан, чтобы что-нибудь предпринять.
Можно осознать, что ты сам виноват в своем одиночестве, но легче тебе не станет. Впрочем, это уже шаг вперед — ты начинаешь видеть, что та жизнь, которую ты выбрал, не была единственной возможной, а твое решение не являлось бесповоротным.
Ты просто ткнул в точку, на которую я сам давил сильнее всего. Иногда человек не знает, как сильно ранен, пока кто-нибудь другой не дотронется до больного места.
Чем больше изводишься мыслями о возможности поражения, тем вернее оно постигнет тебя.
В большинстве случаев мы сами строим свою тюрьму. И так же человек создает свою свободу.
Завтрашний день воздаст тебе по сумме дней вчерашних. И не более... Но и не менее.
Да, ты несовершенен. Ну и что? Прекрати же считать всякую ошибку, которую ты совершаешь, уважительной причиной для признания полного поражения.
Надежда оказывалась слишком крутой и высокой горой, на которую так трудно было карабкаться. Да и незачем, если подумать. Чем выше взбираешься на эту гору, тем глубже разверзается под ногами пропасть отчаяния, и оборваться в нее — один лишь миг. Миг, когда окажется, что надеялся зря.
Возможно ли вообще жить среди людей и не быть связанным их ожиданиями и доверием?
Если ты умеешь читать, то можешь научиться чему угодно. Было бы желание.
Даже совсем маленький камешек может заставить колесо истории свернуть в сторону, но для камешка это удовольствие не из приятных.
Я только тихо спросил ее:
— Теперь уже не осталось ничего личного?
— Только то, что мы скрываем от самих себя, — грустно ответила она.
Может, она действительно была глупой, несведущей мечтательницей, но в этом нет её вины. Ей никогда не позволяли обрести необходимый опыт, чтобы узнать жизнь и обрести независимость.
Лучше жалеть о непроизнесенных словах, чем о тех, которые уже никогда не вернуть.
— Я не думал, что кто-то из круга захотел бы принести себя в жертву.
Кеттл горько улыбнулась:
— Я не говорю, что он сделал это добровольно. И не говорю, что он знал о намерениях своих товарищей. Это как игра в камни, Фитц Чивэл. Игрок подставляет камень, чтобы получить преимущество в игре. Цель игры — победить, а не сохранить камни.
Мучиться виной — не значит совершенствоваться. Это лишь признак сделанной ошибки.
Иногда, когда она спит рядом, а я лежу без сна, прислушиваясь к ее тихому дыханию, я думаю, что встану завтра и найду какой-то новый смысл в жизни. Но обычно, просыпаясь по утрам от боли в онемевшем теле, думаю, что я вовсе не молодой человек. Я старик, заключенный в израненном теле юноши.
На белом свете есть тьма невероятных вещей, и все они вусмерть настоящие, вот только не все их видали, а кто видал, тот и верить не хочет.
Шут перешел на шепот:
— Вспомни сердцем. Вернись назад, вернись назад и назад. В небесах должны парить драконы. Когда драконы исчезают, люди скучают по ним. Конечно, кто-то даже не вспоминает о них. Но некоторые дети с самих ранних лет смотрят в голубое летнее небо и ждут тех, кто никогда не приходит. Потому что они знают. В небесах должно быть чудо, но оно потускнело и исчезло. А мы с тобой должны его вернуть.
Добравшись наконец до кормовой каюты, где висел гамак Брэшена, Альтия помедлила перед дверью. Потом очень осторожно постучала.
— Брэш?.. — окликнула она вполголоса.
— Что? — немедленно отозвался моряк.Голос у него был совсем не сонный. Человек, разбуженный посреди сна или как раз собиравшийся заснуть, разговаривает совершенно не так. Неужто он ждал ее? Неужто вправду думал, что она придет к нему?
Альтия набрала в грудь побольше воздуха.
— Можно поговорить с тобой?
Он хмыкнул:
— А что, у меня выбор есть?
Он [Совершенный] ведь привык видеть в людях лишь способность причинять боль – но не испытывать ее. Эти счастливые создания имеют полную свободу передвигаться и могут по своему собственному желанию обрывать свою жизнь.
В некотором смысле они с ней действительно пребывали в том положении, что и рабы, скованные в тесноте. Точно такая же невозможность укрыться одному от другого — даже в снах, даже в мыслях. Никакая дружба не выдержит столь плотного вынужденного соседства…
Благодаря тебе я почти вспомнил, что значит видеть. И не просто разные формы, цвета… Было время, когда я находил удовольствие в том, чтобы видеть.
— «Когда мы в разлуке, / Лучами рассвета ко мне / Твои прикасаются руки...» Знаешь эти стихи?
— Я… — неуверенно выдохнула Этта. — Это отрывок из какой-то длинной поэмы... У меня никогда не было времени изучать поэзию...
— А тебе незачем изучать то, чем ты и так являешься.
Беззвучный крик, сухие слезы… Она так и не подняла тревоги. И не потому, что боялась привлечь внимание змей. Ее лишила голоса преданность и любовь.
Мы с тобой — как почки на одном дереве. Да, мы растем, мы что-то представляем собой, но лишь настолько, насколько позволят нам наши корни.
Возьми воспоминания о моей матери и чувства, которые они рождают. Я вовсе не хочу их знать. Возьми рыдания, подступающие к моему горлу, когда я думаю о Молли. Возьми все яркие дни, которые мы прожили с ней. Возьми их великолепие и оставь мне только тени того, что я видел и чувствовал. Дай мне возможность вспоминать их, не раня себя.
У них не было на двоих даже сколько-нибудь долгой истории общих переживаний. Откуда же эта теплота и нежность, что переполняли его, когда они были вместе? Бессмыслица какая-то…
— И это ужасает тебя? — спросила она шепотом.
— Не ты причиной, — попытался он объяснить. — Просто это чувство мне кажется… неестественным. Как будто оно мне внушено, а не я сам его источаю. Что-то вроде волшебного заклинания, — добавил он неохотно.
— Баррич... — снова заговорила она, и в ее голосе была нерешительность, — я слышала... Лейси говорила, что когда-то ты любил Пейшенс. — Она перевела дыхание. — Ты ее все еще любишь? — спросила она.
Баррич выглядел почти рассерженным. Молли встретила его взгляд, в глазах ее была мольба, и Баррич склонил голову. Она едва слышала его слова:
— Я люблю мои воспоминания о ней. Какой она была тогда, каким я был тогда... Вероятно, так же, как ты все еще любишь Фитца.
Слишком поздно извиняться. Я вам уже простил.
На краткий миг Кефрия мысленно увидела своего мужа как чужака. Чужака и угрозу. Нет, не злую, умышленную угрозу: просто как бы частичку шторма, капельку сокрушительного прилива. Стихии без сердца и разума, которая тем не менее разносит и уничтожает все на своем пути.
Совпадение? Думаю, скорее судьба. С совпадениями я не склонна считаться. Но несколько раз, когда я пыталась не посчитаться с судьбой, я проигрывала. И очень жестоко.
— Я просто предпочитаю видеть лицо человека, с которым говорю.
— А зачем тебе? Ты и так знаешь, как я выгляжу.
— Ну и невозможным же типом ты делаешься, когда выпьешь.
— Я — только когда выпью. А ты все время невозможная.
Она расхохоталась. Ее обнимал ее капитан. Ее обнимал неистовый шторм. Ее обнимала эта новая жизнь, которую Кеннит ей подарил.
— Ты — мой шторм, Кеннит! — сказала она. И добавила потихоньку, про себя: — И когда я несусь на крыльях твоих ветров, я даже сама себе нравиться начинаю…
«Любовь, увы, держится на материальных ценностях и на праве ими распоряжаться, — подумала она отрешенно. — Семейный лад, супружеская любовь… даже любовь ко мне собственной дочери. Люди начинают любить тебя, когда ты отказываешься от власти в их пользу. Как смешно…» На самом деле было не очень смешно. С тех пор как Кефрия открыла для себя эту истину, ей сделалось все равно, любит ли ее кто-нибудь.
Думать о муже нынче было все равно что звонить в надтреснутый колокол. Когда-то его имя звучало в ее сердце как песня, но теперь ей не хотелось даже мысленно произносить его. Или слышать, как его произносят другие.
— Как прекрасно! Это как… как… даже не придумаю, с чем сравнить!
— Некоторые вещи похожи лишь сами на себя, — проговорил он негромко. — Иную красоту ни с чем невозможно сравнить.
Каждый опыт, пусть сколь угодно жуткий, дается нам в поучение. И пока человек помнит об этом, нет ничего, что его дух не в силах был бы превозмочь. Дух оказывается сломлен только тогда, когда мы утрачиваем веру и вселенная предстает нам беспорядочным нагромождением жестокостей и злосчастья.