Они пробовали жить друг без друга, отдалялись и снова воссоединялись, словно края незаживающей раны.
Это было так же интимно, как держать в руках чьё-то сердце.
Даже перед лицом неизбывной боли, которая кажется невыносимой, даже перед лицом неизбывной боли, которая выжимает последнюю каплю крови из твоего истерзанного сердца и оставляет глубокие раны в твоем воспаленном сознании, жизнь все равно продолжается. И сама боль, казавшаяся неуемной, притупляется и отступает.
Я не хочу переделать этот мир, я просто хочу, чтобы он погиб вместе со мной.
Любить кого-то — порядок, и трахаться — тоже неплохо. Но если делать и то, и другое с одним и тем же человеком, это даст ему слишком большую над тобой власть; это позволит ему запустить руки прямо в твою личность, даст ему долю твоей души.
Понимаете, до меня вдруг дошло, что я не обязан терпеть. Я осознал, что у меня есть выбор. Иисусу, вероятно, было трудно выдержать страдания на кресте – грязь, жажда, гвозди, впившиеся в опухшую плоть кистей, – зная, что у него есть выбор. А я не Христос.
Убийство может быть красивым?
Убийство обязано быть красивым!
Иначе – чем подлинный эстет Смерти отличается от заурядного маньяка?
Нью-Орлеан, столица «детей смерти», – идеальная сцена для двух актеров, разыгрывающих в декорациях Французского квартала кровавую и стильную драму, «звезды» которой узнают о своей роли в происходящем, увы, слишком поздно.
Позже мне казалось, что я спасал жизни, убивая некоторых из них.
Мне они отнюдь не показались глупыми. Их просто не обучили выражать свои мысли.
Существует миллион потенциальных препятствий. Нужно отбросить их все.
Слезы и ветер хорошо подходили друг другу.
— Сколько тебе лет?
— А сколько нужно?
Добро пожаловать в реальность, малыш. Как тебе быть взрослым? Не волнуйся, это с тобой ненадолго.
Мир — сплошь красное с золотом, пот с дымом, радость с болью.
До Тревора трахаться было всегда словно захлопнуть дверь перед всем миром. С Тревором это было как открывать сотни дверей.
У него был талант оставаться незамеченным, узнавать то, что предназначалось не для его ушей, смешиваться с толпой и наблюдать.
Глаза оказались слишком тёмными, чтоб их понять.
Вина убивает людей.
Винить в своих бедах компьютер — все равно что, умирая от рака легких, винить пачку сигарет.
День катился по кривой прямо в ад.
Нечто все еще заставляло Люка жить, несмотря на сотню причин покончить с собой.
Они никому не позволял коснуться себя. По большей части предпочитал одиночество. Тревор думал, что если когда-нибудь он не сможет рисовать, он умрет. Эту возможность он всегда хранил запрятанной в уголке сознания: утешение веревки или бритвы, уверенность яда на полке, который только и ждет, чтобы его проглотили. Но, уходя, он никого не возьмет с собой.
Не блеснёт ли, думал я, в глубинах абсолютного порока путь к абсолютному спасению?
Есть ночи, как будто созданные для печали, или раздумий, или же для того, чтобы смаковать одиночество.
— Я ношу черное только для того, чтобы все мои вещи сочетались друг с другом, — произнесла она торжественно, словно рассчитывала, что я ей поверю. — Тогда мне не придется думать о том, что надеть, когда я встаю по утрам.
– Ты сам не понимаешь, что болен. Болен головой. Такой умный, столь многообещающий... и все же ты все делаешь неправильно.
Он трет изрезанное стеклом лицо и клянется, что видел звёзды.
Если бы мертвые вставали из-за каждой мелкой несправедливости, все, мать твою, кладбища стояли бы пустыми.
На суде меня назвали некрофилом, не подумав о древних корнях этого слова, о его глубинном значении. Я был другом мертвых, возлюбленным мертвых. И прежде всего я был другом самому себе и любил самого себя.
Среди мертвых нет места ничему, кроме голодных червей.
На этот раз я не труп, я — личинка.
Поначалу она курила легкие «Marlboro». Но Кристиан как-то заметил, что «Marlboro Lights» курят только девственницы, и она покраснела и назавтра пришла с пачкой «Camel».
– Что они делают с органами после вскрытия? – спросил я, чтобы поддержать разговор и из искреннего любопытства.
– Забрасывают обратно как попало и зашивают. О, а мозг оставляют для исследований. В особенности если это мозг убийцы. Могу поспорить, для вас тоже припасен сосуд со спиртом, господин Комптон.
... все пребывали в своих собственных мирах, мчались по своим собственным дорогам.
Какого это — засыпать и просыпаться с кем-нибудь рядом каждое утро, чтобы тела привычно льнули друг к другу, и кожа пахла друг другом и общей безопасной постелью.
Четыре пятых своей жизни он задавался вопросом, почему он не мертв.
«Птичья страна», — снова подумал Тревор. Это было то место, где можно творить волшебство, место, где никто тебя не тронет. Возможно, это место действительно есть на карте. Возможно, это место в глубине твоей души.
Тревор начинал верить, что его собственная Птичья страна — это ручка, двигающаяся по бумаге, вес блокнота, сотворение миров из чернил, пота и любви.
Его друзья были сплошным ходячим разочарованием.
Ты не можешь вобрать в себя всю боль мира.
Он был грубым и даже жестоким, но и ему тоже бывало больно, и унять эту боль можно было единственным способом — сделать вид, что ты ее не замечаешь.