Город становится миром, когда ты любишь одного из живущих в нем.
Мы и расстались, не сказав ни слова, в маленьком скверике, где солнце выкрасило медленно умиравшие деревья в цвет кофе; расстались, просто обменявшись взглядом, словно хотели навеки друг в друге остаться.
... там мы сидели и говорили, не виноватые ни в чем, но беседы наши были уже чреваты проблесками близости — они казались нам просто счастливыми знаками дружбы.
— Как вы спасаетесь от одиночества?
— Месье, а что, если я и есть одиночество?
— Ну, и сколько она будет длиться, эта любовь? (в шутку).
— Не знаю.
— Три недели, три года, тридцать лет?..
— Ты как все… пытаешься свести вечность к числам...
Все они связаны временем, а время отнюдь не есть реальность, как бы нам того ни хотелось, — оно существует как одно из условий, необходимых для работы. Ибо любая драма создает систему связей, и актер значим лишь в той мере, в которой он связан.
Если бы ей довелось когда-нибудь действительно заглянуть мне в душу, она бы поняла, что для тех из нас, кто способен глубоко чувствовать и кто осознал неизбежную ограниченность человеческой мысли, существует только один вариант ответа — ироническая нежность и молчание.
День для corpora есть ночь для spiritus. Как только тела завершают работу, начинают трудиться людские души. Просыпается тело, и дух погружается в сон, и сон духа есть пробуждение для тела.
Нет боли, сравнимой с мукой любить женщину, чье тело отвечает каждому твоему движению, но чье истинное «я» для тебя недоступно, — она просто не знает, где его искать.
Память только болью и питается: радость самодостаточна и кончается в себе самой.
Мир похож на огурец: сегодня он у тебя в руках, а завтра в заднице.
Все мы ищем разумных доводов, чтобы уверовать в абсурд.
Я наделен воображением, значит я принадлежу и я свободен.
Трудно противостоять желаниям сердца: если оно чего-то очень захочет, то купит все равно и заплатит душой.
Кто, черт возьми, придумал человеческое сердце? Скажите мне, а потом покажите место, где его повесили.
Где-то в самом сердце пережитого скрыты порядок, система соответствий, и мы постигнем его, если будем в достаточной степени внимательны, в достаточной степени терпеливы и если будем любить — в достаточной степени. Настанет ли такое время?
Выдираю из книги суть, как мякиш пальцами из буханки.
Я дам моей книге волю мечтать и видеть сны.
Странные чувства вызывала её красота; она словно рождена была, чтобы стать объектом разрушения.
Изнуряющее чувство, будто лежишь рядом с прекрасной мраморной статуей, неспособной ответить на ласку обнимающей ее человеческой плоти. Есть что-то утомительное и извращенное в любви, способной любить столь искусно и в то же время — так мелко.
Мы умирали от желания поскорее друг от друга отделаться, чтобы разобраться в собственных чувствах.
«Но как еще ты сможешь оценить человеческий поступок?»
«Его нет смысла оценивать, покуда нет критерия оценки мысли; ведь сами наши мысли суть деяния. А ошибки происходят именно тогда, когда мы пытаемся оценивать то либо другое по отдельности».
Я всегда была такой сильной. Может, именно сила и мешала мне быть по-настоящему любимой?
... Ненависть есть всего лишь недовоплощенная любовь.
Я говорил о бесполезности искусства, но ничего не сказал о том облегчении, которое оно способно дать.
Бедность бьёт по рукам, а богатство запирает двери.
Прекрасно. Я наконец-то влюбился. Есть, чем гордиться.
Первое, что он сделал, когда рехнулся, — затеял судебный процесс против собственных сыновей, двоих из нас, выдвинув обвинение в сознательной и злонамеренной незаконнорожденности.
Разве не зависит все на свете от нашей интерпретации царящего вокруг нас молчания?
Я знал, что он несчастлив, да если бы он и не был таковым, то симулировал бы несчастливость из чистого чувства долга. В наши дни человек искусства просто не имеет права не взрастить в себе личной трагедийки…
Любовь много искренней, когда порождается не страстью, а симпатией; и она не оставляет ран.
... Страсть обладать, владеть, если морить ее голодом, делает человека существом абсолютно и безусловно зависимым — от предмета страсти.
Некоторые двери выглядели так, будто она вот-вот из них выйдет.
Посредственность его была его спасеньем.
Ничего интересного с медицинской точки зрения — просто простуда. Болезни не интересуются теми, кто хочет умереть.
Мне кажется, что небо легло на землю, а я зажат между ними и дышу сквозь игольное ушко.
А мораль — ничто, покуда она остается лишь формулой хорошего поведения.
Как все эгоисты, я совершенно не способен жить один...