Мы не ставим нашей власти чёткой и ясной задачи. Наше здоровье — это уровень благосостояния людей! А кого это сегодня интересует? Кто из руководителей этим самым озадачен? Не для того, наши чиновники рвутся к власти, чтобы об этом думать, поэтому и занимаются своими квартирами, дачами и карманами, а мы молчим. Орать надо, братцы-кролики! Стучать, звонить и вдалбливать им в мозги главную задачу — уровень благосостояния!
— Шеф, я вспомнил ещё одну плоскую мысль: пересадить всех чиновников на волги.
— А чем это, интересно, наших уважаемых чиновником, мерседесы не устраивают.
— Их-то, как раз всё устраивает. А отечественного производителя нет.
...
— Стоп! Не позволю издеваться над дитями! Своих, в начале, произведите, а потом издевайтесь. Так, мне всё ясно. Все плоские мысли записали?| Все!| А теперь порвите! Порвите и забудьте! Но запомните, такими способами мы никогда прибавочный продукт не создадим. Так мы будем иметь только то, что имеем!
Чиновники терпеть не могут свободных людей.
— Государство вам ничего не должно! Выживайте, как можете! – разъясняют нам люди, находящиеся на полном гособеспечении.
Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
У Светлакова есть история из молодости, о том, как он ехал в поезде и вдруг был разбужен громкими воплями из тамбура. Кричала проводница и делала это от охватившего её первородного ужаса. Прибежав на шум, пассажиры увидели, что весь тамбур измазан говном, причем очень тщательно и практически без пробелов. А посреди тамбура стоял пьяный мужчина со спущенными штанами и, слегка покачиваясь, гордо смотрел прямо перед собой. Мужчина тоже был весь в говне. «Ты что наделал!?!» — закричала несчастная проводница, обретя дар членораздельной речи. Мужчина перевел на неё взгляд и, выдержав профессиональную актерскую паузу, ответил: «А ты докажи, что это я!» Эта история очень напоминает мне то, как реагируют наши государственные мужи на любые обвинения в свой адрес. Неважно в чём — в освоении бюджетных средств, в постройке дворца, несовместимого с доходами и наличием совести, в оргиях на яхте, в проведении внутренней стороной ладони по внешней стороне лобка (слава Богу, что не по внутренней), — реакция на все обвинения примерно такая же, как у того мужчины из тамбура. А мы дружной толпой едем в этом поезде.
Наше чиновничество ещё в значительной степени представляет собой замкнутую и подчас просто надменную касту, понимающую государственную службу как разновидность бизнеса.
Самая вредная работа у чиновников. Больше них вреда не приносит никто.
Время такое... Подлое... Воровское... Воруют больше всего наверху. На глазах у всех. Безнаказанно!... Все это знают. Об этом в газетах пишут. Кто конкретно, и как украл. А этот вор улыбается нам с экрана и учит нас демократии... Получается, можно воровать... Вот и понеслось. Наперегонки. МММ, Гермесы, бизнесмены, бандиты, чиновники и разная мелкая шваль. Никак остановиться не можем...
А в моей стране всё есть,
Губернаторы в ней есть,
Мэры есть, зам. мэры есть,
И у замов замы есть.
ЖКХ и МВД,
И в кустах ГИБДД,
И из Форбса пацаны -
Граждане другой страны.
Генералы, депутаты,
Коммунисты, демократы...
Как же так: они все есть,
И им всем не нехер есть?
И комфортно жить в стране,
Где народ живет в говне?
Чиновники не хозяева, а слуги народа, поскольку они получают жалованье из кармана налогоплательщика.
Главные занятия депутатов – это бесконечные разглагольствования и вымогание взяток.
Сохранилась запись генерала Киселева, человека достойного и честного, ему Александр поручил подыскать дельных людей для административной работы, но вместо этого получил отчет Киселев о страшных злоупотреблениях и воровстве на юге России. Александр сказал тогда генералу: «Я знаю, что большая часть людей в управлении должна быть переменена, и ты справедлив, что зло происходит как от высших, так и от дурного выбора низших чиновников. Но где их взять? Я и пятидесяти двух губернаторов выбрать не могу, а надо тысячи…» И еще он сказал: «Армия, гражданская часть, все не так, как я желаю, но как быть? Вдруг всего не сделаешь, помощников нет…»
Чиновник богатому – друг, товарищ и блат.
Среди них (чиновников) есть люди с добрым, сострадательным сердцем, и хотя на службе они не имеют права слушаться голоса сердца, но если застать их врасплох вне службы, в подходящую минуту, дело обернется по-другому.
Чиновники — это трутни, пишущие законы, по которым человеку не прожить. Почему у министров жалованье постоянно и независимо от того, хорошо или дурно живётся населению Пруссии? Вот если бы квота жалованья бюрократов колебалась вверх-вниз в зависимости от уровня жизни народа, тогда бы эти дураки меньше писали законов, а больше бы думали.
Весьма упитанный чиновник с трудом поднялся на трибуну. Раневская не удержалась от комментария:
– Откормили, однако, слугу народа…
Весь народ живет в говне,
А говно живет вполне...
Слово мудреца в народной памяти хранится – изображение вождя на стенах у чиновников пылится.
Ладно, нефиг сопли размазывать по рылу.
Всё равно всё будет также как и было.
Буду рвать я жопу на своем окладе.
А вы до самой смерти купаться в шоколаде.
Если государство постигают бедствия, в них виновны все служилые люди, которые своим дурным управлением страною не сумели предотвратить народных несчастий и, может быть, даже сами навлекли их. Такие чиновники не достойны жизни и не могут даже желать жить.
Сказка «Чипполино» явно любимая книга наших чиновников! Но кто-нибудь скажите им, чтобы они её прочитали до конца! Да нет у них времени читать сказку до конца! Они и законы в трёх чтениях принимают, не дочитывая их до конца, а то и вовсе не читая.
Лев приказание однажды дал лисице,
Законы толковать великой мастерице,
Скорее написать о том,
Чтоб длиннохвостые из царства вышли вон.
Лисица принялася,
И ну писать!
И титул и число исправно написала;
А там и стала.
Верть так и сяк хвостом, не знает, что начать.
В законах-то она хоть толк довольно знала,
Да с ней случилася беда:
Когда бы не было у ней самой хвоста,
Тогда другое дело.
Однако ж хитростью она кой-как успела -
И снова за письмо на цыпочках присела,-
И тут уж ну валять...
В минуту кончила, кой-что переменила;
Не хвост в наказ, рога вклеила
И подвела такой закон,
Чтобы рогатых выгнать вон.
Лев на лисицу полагался.
Уж дело предо львом,
А секретарь в чести — так дело и с концом:
Махнул и подписался.
Лисица в стороне; а бедные козлы,
Быки, бараны и волы
Принуждены от леса отказаться.
Все дело в том, — думал Нехлюдов, — что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим Богом написанный в сердцах людей. От этого-то мне и бывает так тяжело с этими людьми, — думал Нехлюдов. — Я просто боюсь их. И действительно, люди эти страшные. Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть — эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости, как эти камни от растительности. Вот этим-то они ужасны. Говорят, ужасны Пугачевы, Разины. Эти в тысячу раз ужаснее, — продолжал он думать. — Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, простые добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть, чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно. Вне этих условий нет возможности в наше время совершения таких ужасных дел, как те, которые я видел нынче.
Не существует такой мерзости, не существует такой глупости, которая не была бы поддержана и воспета Государственной думой. Она может дойти до любого предела и до оправдания практически любого беспредела.
Польза государства? Это — либо то, что полезно нам, либо то, что вредно остальным.
Есть вещи, ... которые нельзя уничтожить, но можно направить к добру или злу... И разница между плохим и хорошим государственным устройством заключается не в том, берут или не берут чиновники взятки, а в том, чего достигают с помощью взяток — строят каналы или вызывают восстания.
Для чиновников идеальная картина – кладбище. Все на месте, и никто не двигается.
Сделалось все это оттого, — думал Нехлюдов, — что все эти люди — губернаторы, смотрители, околоточные, городовые — считают, что есть на свете такие положения, в которых человеческое отношение с человеком не обязательно. Ведь все эти люди — и Масленников, и смотритель, и конвойный, — все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать раз подумали бы о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей, двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание. Они не сделали этого, даже мешали делать это другим только потому, что они видели перед собой не людей и свои обязанности перед ними, а службу и ее требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений. В этом все, — думал Нехлюдов. — Если можно признать, что что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над людьми, не считая себя виноватым.
Трудясь с великим усердием на политическом поприще, Цицерон считал, что если ремесленники, имея дело с инструментами и другими неодушевленными орудиями своего мастерства, хорошо знают и названия их, и место, и пригодность к работе, то государственному человеку, мероприятия которого, к общественным делам относящиеся, осуществляются через посредство людей, и подавно стыдно быть настолько беспечным и нерадивым, чтобы не знать своих сограждан.
И что более всего удивляло его, это было то, что все делалось не нечаянно, не по недоразумению, не один раз, а что все это делалось постоянно, в продолжение сотни лет, с той только разницей, что прежде это были с рваными носами и резаными ушами, потом клейменные, на прутах, а теперь в наручнях и движимые паром, а не на подводах.
Рассуждение о том, что то, что возмущало его, происходило, как ему говорили служащие, от несовершенства устройства мест заключения и ссылки и что это все можно поправить, устроив нового фасона тюрьмы, — не удовлетворяло Нехлюдова, потому что он чувствовал, что то, что возмущало его, происходило не от более или менее совершенного устройства мест заключения. Он читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и усовершенствованные насилия еще более возмущали его.
Возмущало Нехлюдова, главное, то, что в судах и министерствах сидели люди, получающие большое, собираемое с народа жалованье за то, что они, справляясь в книжках, написанных такими же чиновниками, с теми же мотивами, подгоняли поступки людей, нарушающих написанные ими законы, под статьи и по этим статьям отправляли людей куда-то в такое место, где они уже не видали их и где люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей, надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
— Полоса А — для автобусов, полоса Б — для бомбил, полоса В — для водителей и полоса Г, ну, понятно, для кого... для госчиновников.
Пусть это чинушное ворьё рвёт друг друга на части из-за откатов и возможности разворовать бюджет, здесь он бессилен. Так устроена страна, и другой Родины у него нет. В конце концов, эта высококабинетная мерзость в какой-то мере её часть. Со своими нуворишами мы когда-нибудь разберёмся сами, народ не слеп, и терпение его пусть и долго, но не вечно. А вот паразитов извне нужно и можно вычищать прямо сейчас. Давить всяких Меркуловых.
Есть у меня самолеты, яхты и острова,
И в жизни одна забота — Родину распродавать.
Сотни офицеров, готовых к чему угодно, но не к абсолютному идиотству, продолжали бешено аплодировать, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Все были сражены тупостью, черствостью, серостью, абсолютной нечеловеческой бессердечностью отупевшего, развращенного властью, заевшегося, как боров, чиновника.
Зачем еще нужны чиновники, как не затем, чтобы к ним обращаться за помощью!
После парилки даже чиновники кажутся чище.
Дерьмо всегда всплывает наверх… И вы, сэр, тому доказательство.
— Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге на перевозе гусар обругал. Вот чудеса-то творил! А каково домашним-то было! После этого две недели все прятались по чердакам да по чуланам.
— Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь, без привычки-то. Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак.
— Как тут много людей.
— А это не люди.
— А кто?
— Чиновники.