Я любил ее, любил как мужчина, как возлюбленный, как художник, — меж тем, чтобы овладеть ею, нужно было не любить ее.
Тот, кто был другом в несчастье, имеет право быть другом в могуществе.
Чтобы судить о человеке, надо по крайней мере проникнуть в тайники его мыслей, страданий, волнений. Проявлять интерес только к внешним событиям его жизни — это все равно, что составлять хронологические таблицы, писать историю на потребу и во вкусе глупцов.
Разгул — это, конечно, искусство, такое же, как поэзия, и для него нужны сильные души.
Счастье поглощает наши силы, несчастье уничтожает наши добродетели.
Вечно сидя без денег, он, как все люди, не лишенные способностей, мог погрязнуть в неописуемой лени и вдруг бросал одно-единственное слово, стоившее целой книги, на зависть тем господам, у которых в целой книге не было ни одного живого слова.
Для них грош никогда не стоит миллиона, но миллион представляется им грошом.
Увы, на прихоти у нас всегда найдутся деньги, мы скупимся только на затраты полезные и необходимые. Танцовщицам мы бросаем золото без счета — и торгуемся с рабочим, которого ждет голодная семья.
Он вдруг подумал, что обладание могуществом, как бы ни было оно безгранично, не научает пользоваться им. Власть оставляет нас такими же, каковы мы по своей природе, и возвеличивает лишь великих.
Я нахожу счастье в своём одиночестве, — к чему же менять свою свободу, если хотите, эгоистическую, на жизнь рабыни? Брак — таинство, в котором мы приобщается только к огорчениям.
Теперь все ваши желания будут исполняться в точности, но за счет вашей жизни.
Разумеется, я был слишком наивен для того искусственного общества, где люди живут напоказ, выражают свои мысли условными фразами или же словами, продиктованными модой.
Светское общество изгоняет из своей среды несчастных, как человек крепкого здоровья удаляет из своего тела смертоносное начало.
Как бы ни было величественно горе, общество всегда умеет умалить его, осмиять в эпиграмме; оно рисует карикатуры, бросая в лицо свергнутому королю оскорбления, якобы мстя за свои обиды; подобно юным римлянкам в цирке, эта каста беспощадна к поверженным гладиаторам; золото и издевательства — основа ее жизни... Смерть слабым! — вот завет высшего сословия, возникавшего у всех народов мира, ибо всюду возвышаются богатые, и это изречение запечатлено в сердцах, рожденных в довольстве и вскормленных аристократизмом.
И в конце концов война — это кровавый разгул, политика — разгул сталкивающихся интересов.
Все истинно — и все ложно!
Послушай, — сказал он, — как все молодые люди, я тоже когда-то думал о самоубийстве. Кто из нас к тридцати годам не убивал себя два-три раза?
Ты трудишься? Ну, так ты никогда ничего не добьёшься. Я мастер на все руки, но ни на что не годен, лентяй из лентяев, а всё-таки добьюсь всего! Я пролезаю, толкаюсь – мне уступают дорогу, я хвастаю – мне верят, я делаю долги – их платят!
Богатство скоро наскучит тебе, поверь: ты заметишь, что оно лишает тебя возможности стать выдающимся человеком.
Богатые стараются ничему не удивляться; они обязаны с первого же взгляда отыскать в прекрасном произведении недостаток, чтобы избавиться от изумления — чувства весьма вульгарного.
Притом, сознаюсь к стыду своему, я не понимаю любви в нищете. Пусть это от моей испорченности, которою я обязан болезни человечества, именуемой цивилизацией, но женщина — будь она привлекательна, как прекрасная Елена, эта Галатея Гомера, — не может покорить мое сердце, если она хоть чуть-чуть замарашка.
Пожелав приблизиться к природе, он, вероятно, и не подумал о том, сколь откровенны естественные чувства.
Здесь, на земле, ничто не осуществляется полностью, кроме несчастья.
Человек не бывает вполне несчастным, раз он суеверен. Суеверие часто не что иное, как надежда.
Ибо все несчастье одаренных людей состоит в разрыве между их стремлениями и возможностью их осуществлять.
Истинная страсть выражается в воплях, во вздохах, несносных для ушей человека холодного.
Осознав свою слабость, человек черпает в этом силу.
Ах, гораздо лучше знать, что мой любовник лежит в могиле на Кламарском кладбище, чем в постели соперницы!
Когда вы входите в игровой дом, то закон прежде всего отнимает у вас шляпу... А при выходе ИГРА возвращает вам то, что вы сдали на хранение, — то есть убийственной, овеществленной эпиграммой докажет вам, что кое-что она вам все-таки оставляет.
Ключом ко всякой науке является вопросительный знак.
По вечерам поэзия игорных домов пошловата, но ей обеспечен успех, так же как и кровавой драме.
— Послушать Вас, я — дурак?!
— Напротив, это потому, что вы меня не слушаете!
Сто су заплатил бы я математику, который при помощи алгебраического уравнения доказал бы мне существование ада.
Беспощадными должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула.
Всякое самоубийство — это возвышенная поэма меланхолии.
Есть что-то великое и ужасное в самоубийстве. Для большинства людей падение не страшно, как для детей, которые падают с такой малой высоты, что не ушибаются, но когда разбился великий человек, то это значит, что он упал с большой высоты, что он поднялся до небес и узрел некий недоступный рай.
Болезнь — это случайность, а бесчеловечность — это порок.
Апоплексия — это пистолетный выстрел без промаха.
Для больного мир начинается у изголовья постели и кончается у его ног.
Знаете, есть две бедности. Одна бестрашно ходит по улицам в лохмотьях и повторяет, сама того не зная, историю Диогена, скудно питаясь и ограничиваясь в жизни лишь самым необходимым; быть может, она счастливее, чем богатство, или по крайней мере хоть не знает забот и оберегает целый мир там, где люди могущественные не в силах обрести ничего. И есть бедность, прикрытая роскошью, бедность испанская, которая таит нищету под титулом; гордая, в перьях, в белом жилете, в желтых перчатках, эта бедность разъезжает в карете и теряет целое состояние за неимением одного сантима. Первая — это бедность простого народа, вторая — бедность мошенников, королей и людей даровитых.