— Девочки, с икрой надо что-то делать, она может сгнить. Там её чертова туча осталась, пропадёт!
— Так отдайте её солдатам, в армии с питанием — беда.
— А на железной дороге видели, что творится? Вот куда деньги нужны. Миллиарды нужны, миллиарды!
— Учителя живут без зарплаты. Отдайте им икру, они сьедят.
— Что вы голову ломаете? Что?! У нас ведь есть Правительство! Отдайте икру правительству, оно всегда знало, что с ней делать...
... Я промолчала. Я умею глотать обиды и делать вид, что всё хорошо.
Знаешь, мне кажется, мы могли бы состариться на одной подушке...
— Аня! У нас есть где-нибудь Красная Книга?
— Ой... ну... Вот у меня есть англо-русский словарь, он весь красный, только две полоски золотые — это ничего?
— Ничего. Тащи. И фломастер красный захвати — мы полосочки заштрихуем, никто ничего и не заметит...
А у моей и вашей души нет общих точек соприкосновения.
Если большие деньги портят, то нищета озлобляет.
— А что, Слава тоже креативщик? А я думала, он нормальный мужик...
— Анечка, сколько тебе говорить: слова креативщик, саундпродюсер, точно так же, как педиатр или гомеопат, никакого отношения к человеческой сексуальной ориентацией не имеют!
Я не могла вспомнить ни одного слова, когда проснулась сегодня утром. Боюсь, я никогда не смогу сочинить другую, такую же хорошую. Почему-то, когда что-нибудь придумываешь во второй раз, никогда не получается так хорошо, как было в первый.
— Я же творческая личность, у меня могут быть какие-то увлечения. Но я же ему не изменяю.
— Как это?
— Ну, духовно не изменяю.
Слово красивого и умного мужчины — закон.
— Ты глубоко осознаёшь собственную мелодраматичность. Тебе не хватает веры в себя, но ты ждёшь её от других. Ты проецируешь свою неуверенность на всех вокруг себя. Ты отвергаешь счастье как мелкое и поверхностное. Ты принимаешь постмодернизм, чтобы избежать своих собственных мыслей. Ты критикуешь себя, потому что это ставит тебя выше критики. Ты хочешь то, что ненавидишь, и ненавидишь то, что хочешь. И тебе всегда надо убить то, что ты любишь больше всего.
— Ты можешь всё это видеть?
— Ничто не ново больше. Всё уже пересказано.
— Почему ты все время носишь черное?
— Я в трауре по своей жизни.
Мы в ответе за тех, кому подрочили!
Когда начали ходить со свечками вокруг чаши, в комнате стало светлее; наконец-то рассвело, подумала Аня, но вдруг догадалась, что свет разросся не в комнате, а в ней.
<...>
И едва не задохнулась она от нахлынувшего восторга, от открывшейся перспективы — бесконечной. Ведь это только начало, едва преступлен порог, и уже так хорошо. А сколько еще ждет впереди, сколько радостей, открытий и тайн жизни во Христе.
…возвращаясь, домой, внезапно осознала: все, что с ней происходит, никакая не депрессия, а мука безбожия.
Наутро Аня проснулась с устойчивым ощущением: что-то случилось.
<...>
И тут Аня вспомнила.
Боже мой, помоги! После этих слов ужас и смерть постепенно стихли, дышать стало легче, она снова почувствовала себя живой, горячей, и… не одной. Рядом появился кто-то. Кто согреет, когда холодно. Вытрет слезы, когда тяжело. Будет ее любить.
Церковь совершено не уважала неповторимость человеческой личности. Ради эфемерного «спасенья души» все никак не хотела подарить людям свободу оставаться собой — быть веселыми, глупыми, дурачками, добрыми, человечными — такими, какими сотворил их Сам, между прочим, Бог. Нет, каждого нужно было затолкнуть в футляр, в гроб ограничений, а поскольку исполнить их все равно невозможно – превратить в ханжу. Всех заставить наступить на горло собственной песне.
<...>
К последним страницам все оказалось как раз наоборот. Церковь человека любит. Бесконечно, бережно, кротко. Потому что всякий человек — творение Божие, всякая душа скрывает Божественную красоту. Но однажды человек пал, и с тех пор уже не умел петь точно. Однако существовала и святость, и глубинный оптимизм христианства, по мнению архимандрита, состоял в том, что в церкви Христовой святыми могли стать все.
<...>
Это и было целью христианской жизни — добраться до заложенной Богом сердцевины, пробиться к Божественному замыслу о тебе, услышать и открыть в себе свою настоящую песню.
«Я с вами во все дни до скончания века». Так Христос сказал своим ученикам. Это значит, больше никогда она уже не будет так кошмарно брошена в черную воронку, значит, можно уже ни о чем не волноваться! Потому что Он — с ней. До скончания века.
Отчаяние и какая-то непонятная, безадресная злоба поднимались и комкали душу, самое ужасное, что причин этому отчаянию и злобе не было никаких. Почему ей так грустно? Почему так гадко, тошно так? Она не знала, она не могла понять, снова и снова приходя все к тому же. Жизнь ее не имела ни малейшего смысла. Жизнь её на фиг никому не была нужна. Пора было кончать этот затянувшийся праздник.
Ужас залепил глаза, уши, горло, тисками сжал сердце: это смерть была. И некому помочь, некому спасти ее. Хоть бы кто-нибудь, любой человек, те две собачки, жучки из бревенчатой стенки, просто кто-то живой… Ехала умирать, так чего ж ты трусишь, ехала умирать – на. Как хотелось ей теперь жаловаться и слабо плакать, может быть, даже просить прощенья — у Глеба, родителей, у всех, кого обидела зря. Да вот только где они? Поздно. Но разве знала она, что смерть – это так, что это не небытие, не забвенье — бездна, удушение, хлад. Раздавливает, как червяка, как лягушку, она не чувствовала больше собственного тела, только голова еще работала, но мысли путались — да, она об этом читала, последним умирает мозг, или наоборот?.. И уже на грани исчезновения и утраты сознания, в страшном напряжении, с усилием вдохнув каплю воздуха в легкие, она выговорила наконец еле-еле: «Боже мой! Боже мой, помоги!»
Если у вас возвышенные мысли, то вам приходится употреблять возвышенные слова, чтобы их выразить.
Может показаться, что единственный ребенок в семье должен чувствовать себя одиноко, но я никогда не была одинокой, потому что родители открыли для меня целый мир.
Меньше всего в этот вечер я ожидала снова увидеть Илью. Но он в лучших традициях бумеранга прилетел обратно, едва за окном стемнело.
– На что ты согласна, мама? – отложив в сторону медведя, спросил меня сын.
– На то, чтобы пожить в этом чудесном доме, милый. Тебе ведь тут нравится?
– Не особо. – Да здравствует детская непосредственность! И что же делать? – Но если ты хочешь, мы поживем, – успокоил меня самый заботливый мужчина на свете.
— Эм, вы там демонов вызывали, чтобы натравить их на беднягу Киллара, что ли? — подавив нервный смешок, вызванный созерцанием этих фотографий, спросила я.
— Нет, мы кулинарные рецепты зачитывали.
— Действуй! — кивнув на пруд, скомандовал Алексей.
— А там пиявок нет случайно? Или змей?
— Нет.
— А лягушек?
— Ты и их боишься?
— Ну-у-у…
— Шагом марш в воду, Вельская! — приказал «кот» и, усмехнувшись, добавил: — Тоже мне — ведьма! Лягушек она со змеями боится, ну-ну.
Онего бушует,
Онего шумит,
Онего грызет
Побледневший гранит.
— Ты банально хамишь.
— Неправда. Хамлю я совсем не банально.
Реклама не уточняет, в чём именно мы «не такие как все». Люди вынуждены придумывать себе сверхспособности самостоятельно.
— Муж ушел? От кого?
— Ни от кого, у Ноны все в порядке.
— Позвонил!
— Володька? Сам? Первый?
— Сказал, что всё равно меня любит, готов простить и вернуться.
— Да ты что...
— А еще звонил Гоша.. Сказал, что от жены ушёл...
— Ничего себе.
— А ещё Максим звонил своему агенту, чтобы тот снимал нам квартиру..
— И что ты теперь будешь делать?
— Не знаю.. никого из них видеть не хочу... ни-ко-го...
[Ольга хлещет дочь полотенцем, в руке держит положительный тест на беременность]
— Э, ма, ты чё, больная?
— Доелозились со своим Андрюхой?
— Да, мам, не надо!
— Пёхалю так надо было своему говорить! Ты чё, мой рекорд решила побить — раньше семнадцати родить?
— Да стопэ, стопэ — это схема!
— Ты по нам ещё не поняла, что это хреновая схема?
— Да успокойся ты, я специально полоски фломастером нарисовала, чтобы Андрюху на бабки развести.
— Так... И что?
— Андрюха денег на аборт даст, а я себе Угги куплю, чтобы в убитых сапогах всю зиму не ходить. Чё, ещё с Витька можно срубить. У нас ничего не было — он один фик не помнит.
— Ага! Ну тогда ладно. Молодец, дочь! Хорошая схема! Правильно, чего в институт поступать? Да, Лен? Ноги подвижные, фломастеры есть, — проживёт девочка.
Знаешь, что самое главное в любовной истории, даже несчастливой? Женщина всегда становится лучше.