Я пристально изучал отражение в зеркале. Кто смотрел на меня оттуда? Он был похож на меня, говорил, как я, шевелился, когда шевелился я. Я качнулся вправо-влево, потом снова встал прямо — тот, кто глядел из зеркала, повторил мои движения. Это и пугало меня больше всего: больше, чем жертвы, чем демон, даже больше, чем темные мысли. Самое страшное, что темные мысли принадлежат мне самому. Что я не могу отделить себя от зла, потому что главное зло моей жизни живет у меня в голове.
Я ненавидел просыпаться, но еще больше ненавидел спать — нельзя слишком много времени проводить наедине с подсознанием.
— Разве не лучше дарить радость и счастье, заполнять мир хорошими чувствами?
— Чувства не бывают плохими или хорошими, — сказал он, подходя ближе. — Только сильными или слабыми. Любовь, например, слабое чувство. Кто-то любит тебя, ты отвечаешь ему взаимностью, какое-то время ты счастлив, а потом любовь угасает. Но если один из любовников предает другого, тут и возникают настоящие эмоции, появляется нечто сильное, нечто такое, что оставляет отметину на всю жизнь.
Не пытайся быть ей матерью. Стань другом. И с этой ступеньки поднимайся все выше и выше.
Если вы хотя бы отчасти виновны в смерти собственного психотерапевта, жить с этим нелегко, в особенности потому, что у вас больше нет психотерапевта, который помог бы вам справиться с проблемой. Иногда ирония буквально плюет вам в лицо.
Вот в чем дело, вот что пугало меня. Он сам: его слова, позы, даже то, как он улыбался.
Он был вылитый отец.
Такое же общительное, шутливое поведение — при полном безразличии к людям. Отчужденность. Он настолько любил себя, что ни для кого больше не оставалось места: мы были аудиторией для его шуток, зеркалом, отражающим его поступки, но не друзьями и не семьей.
— Я так и знала, — произнесла Лорен, закрывая глаза. — Черт возьми, ма, ну почему ты хотя бы на один обед, на пол-обеда не можешь сдержаться и вести себя прилично? Мы только двадцать минут как пришли.
— Это я веду себя неприлично? Как вы появились, он только и сыплет оскорблениями в твой адрес.
— Да прекрати же! — воскликнула Лорен, бросая салфетку и вставая. — Он пытается хоть немного оживить атмосферу. А вы здесь все — покойники. Джон вообще ни слова не вымолвил!
«Это потому, что я умный, а не потому, что я мертвый».
— Хочешь поговорить о своей съехавшей крыше, фрик? О том, каково выпускать людям кишки? Тебя каждую неделю таскают в полицейский участок, Джон. Когда тебя арестуют, ведь нельзя же, чтобы психи свободно ходили по улицам?
Он сорвался на крик, и к нам начали подходить другие ребята. Это было что-то новенькое — так я его еще не заводил.
— Ты очень наблюдателен, — сказал я, пытаясь подобрать что-нибудь приятное.
Больше ничего не приходило в голову, но мистер Монстр уже нашептывал мне слова, и они вырвались, прежде чем я успел их остановить.
— Подумай об этом немного иначе, Роб: либо ты ошибаешься, и тогда все, кто смотрит на тебя, думают, что ты идиот, либо ты прав — и в таком случае угрожаешь опасному убийце. Как ни крути, это не очень умно.
Третьей тайной был сам старый добрый мистер Монстр. Он оказался как нельзя кстати, когда требовалось убить демона или заманить в ловушку, угрожая его жене. Но как объяснить это копам?
«Я остановил сверхъестественные силы, в которые вы не верите и подтвердить существование которых я не способен. Для этого я обратился к моему внутреннему серийному убийце и поколотил старушку так, что она вырубилась. Вынести мне благодарность можете позже».
— Посмотри на них хорошенько, Чад. Перед тобой два живых свидетельства того, что делает с людьми безотцовщина. Две неполноценные семьи как они есть.
— Ну ты-то рос с отцом, и это сотворило с тобой чудеса.
— Зачем ты принес ее в школу? — осведомился я, хотя знал ответ заранее.
Просто Макс любил похвастаться дорогими комиксами: разве от них есть польза, если они пылятся дома в ящике, где никто не может увидеть их и понять, какой Макс классный парень, раз владеет таким богатством.
«Меня зовут Джон Кливер. Я живу в округе Клейтон, в морге, на краю города. У меня есть мать, сестра и тетка. Мне шестнадцать лет. Я люблю читать, готовить и девушку по имени Брук. Я хочу поступать правильно независимо от обстоятельств. Я хочу быть хорошим человеком».
Но это только половина меня.
«Меня зовут мистер Монстр. У меня есть масса характерных черт серийного убийцы, мне снится насилие и смерть. Я чувствую себя лучше среди покойников, чем среди живых. Я прикончил демона и каждый день испытываю потребность убивать, в глубине моей души кроется бездонная яма».
Две мои половины вечно противоречили друг другу, но каждая была реальной. Если я выберу одну, то отвергну другую, а значит, отвергну и самого себя. Существует ли настоящий «я» где-то посредине?
У меня возникло головокружительное ощущение, будто я — не я, а кто-то другой, словно я вышел из шкуры Джона Кливера. Я стал Борисом, а у Бориса не было тех проблем, от которых страдал Джон.
— Да здравствует выпечка! — провозгласил Курт, поднимая кулак в знак издевательской солидарности. — Истинно мужское занятие.
— А почему бы и нет, — заметила Лорен.Она впервые за все время возразила Курту.
— Мне бы хотелось, чтобы и ты мне что-нибудь испек.
— Это потому, что в нашем жалком городке и ресторана-то приличного нет.
— А еще потому, — гнула свое Лорен, — что женщинам нравится, когда мужчины их балуют.
Я хотела продекламировать его, но после этого мне пришлось бы забраться в норку и помереть там от смущения, так что читай сам.
Однажды мистер Кроули сказал мне: «Я никогда не убиваю огонь. Пусть догорает сам». Он убил десять человек, а за всю жизнь, может, и больше, а огонь убивать не хотел. Кем же он был на самом деле?
Перед тем как сформулировать последнее правило, я украл у нее кое-что, просто так, без умысла, — заколку для волос, которая в один прекрасный день обнаружилась на полу машины. Я хранил ее целую неделю как талисман, но заколка сделала практически невозможным правило «не думать о ней», поэтому я подбросил заколку обратно, а на следующее утро указал на нее Брук, будто только что увидел.
Мои правила создавались, чтобы не выпускать мистера Монстра, но дело в том, что у них имелся сильный побочный эффект: я и сам оставался в стороне от жизни. У человека, заставляющего себя не замечать интересных ему людей, обычно не водятся друзья. Прежде меня это не особо огорчало, и я с удовольствием игнорировал мир со всеми его искушениями. Но у мамы на сей счет были другие соображения, и теперь, принимая активное участие в лечении моей социопатии, она загоняла меня в такие ситуации, из которых я не видел выхода. Она утверждала, что единственный способ приобретения социальных навыков — это общение. И еще она знала, что мне нравится Брук, а потому сталкивала нас при каждом удобном случае. Когда мне дали временное водительское удостоверение, мама придумала такую уловку: она взяла в кредит машину, а родителям Брук сказала, что я могу каждое утро возить девочку в школу. Им это понравилось: во-первых, ближайшая остановка автобуса находилась в восьми кварталах; во-вторых, они не знали, что мне снится по ночам, как я бальзамирую их дочь.
— Нет, серьезно, — продолжал Курт, покосившись на Лорен. — Может, тебе есть то же, что и он? А то, если будешь лопать, как сейчас, никогда не влезешь в обтягивающие джинсы.
— Нет, в самом деле! — возмутилась мама, ударяя вилкой по столу. — Ну кто же говорит такие вещи?
— Но ведь так оно и есть! — вступилась Лорен. — Я уже давно не могу натянуть те джинсы.
— И все равно это не повод говорить о тебе подобным образом.
— Мне не нужен повод, если это правда, — сказал Курт.
По его ухмылке я понимал: ему кажется, будто он пошутил, чтобы разрядить атмосферу. Поразительно, даже я знал, что он ляпнул глупость.
Огонь двигался как живой, пробуя дерево тонким желтым пальцем, сперва надкусывая, а потом жадно захватывая и пожирая.
— Ну и дела, — проговорила мама, входя с площадки в дом и закрывая дверь. — Единственный член семьи, у которого есть нормальные отношения, — социопат.
Это все равно что говорить с самой враждебной на свете кирпичной стеной.
Послание на пороге… Когда я подумал об этом, меня пробрала дрожь. Мистер Кроули получил от меня целую серию посланий: я пытался напугать его, чтобы он утратил бдительность. Выманить, дать понять, что на него объявлена охота. Тот же самый случай с этими телами. Первое говорило: «Вот и я». Второе, найденное на месте другого преступления, подтверждало: «Я — часть того, что здесь случилось». А третье, оставленное там, где я наверняка должен был его найти, заявляло: «Я знаю, кто ты».
Я был Джон Бесстрашный, убийца демонов, я спас королевство, но не пожал лавры. Я отважно бросился навстречу опасности в пещеру, но не вынес оттуда сокровищ. Я вызволил пять принцесс и остался один.
Первое, что ты делаешь с телом, — это, естественно, убеждаешься, что оно мертво. Когда закончишь работу, оно будет мертво однозначно, так что лучше выяснить это до начала.
Я прекратил готовить мясо шесть недель назад, потому что это рушило всю идею. Вместо того чтобы отвлекать меня от мыслей о трупах, оно, напротив, только и наводило меня на эти мысли, стоило мне начать отбивать мягкое красное мясо или погрузить пальцы в массу говяжьего фарша. Я вообще перестал есть мясное.
Я повернулся, только теперь поняв: вместо того чтобы позаботиться о Брук, я накинулся на того, кто ей угрожал. Точно так же я поступил, когда имел дело с демоном. Я даже не помог ей встать на ноги.
«Что правильнее? — спрашивал я себя. — Помочь хорошим ребятам или расправиться с плохими? Я не знаю, что делать.
Я не знаю, к плохим или хорошим принадлежу сам».
— Ух ты! — восхитился я. — Ты издеваешься над его покойным отцом?
— Заткнись, — буркнул Роб.
— Значит, ты стал таким смелым, потому что кто-то убил его отца, — продолжил я. — Отважное заявление, Роб.
— А ты — гомик, — ответил он, хлопнув меня комиксом по груди.
— Ты в курсе, что первые признаки гея — писклявость и гомофобия?
Брук стала в моей жизни настоящей аномалией, запутанным узлом, из-за которого все пошло наперекосяк: все планы, все правила. С любой другой девчонкой я бы и говорить, конечно, не стал, а приснись она мне, я бы на целую неделю запретил себе думать о ней. Это было безопасно, я так привык.
Но из-за возникшей ситуации рамки моих правил растянулись как резиновые, иначе навязанная мне Брук в них не вмещалась. Я составил длинный список исключений, чтобы попасть в пространство между «игнорировать ее полностью» и «похитить, угрожая ножом».
— Убийца обретает отмщение. Обретает силу.
— Обретает мир и покой, — добавил Макс.
— Может, и нет, — заметил я. — Если тебе просто нужно заткнуть кому-то рот, есть более легкие способы, чем запытать до смерти.
Как я могу выяснить потребности демона, если в своих-то не уверен?
Говорю вам как социопат социопату: если вы не понимаете причины происходящего, то причина одна — любовь.
Он шагнул вперед, и то, что он обрел, сделало его таким, какими вы никогда не будете. Вы называли его богом, но в конце он стал больше, чем богом. Человеком.
Теперь пламя полыхало вовсю, ревело и трещало, с явным удовольствием перепрыгивая на новые участки. Я улыбался, глядя на него, как гордый хозяин на породистую собаку. Огонь был моим любимым питомцем, моим товарищем и единственным облегчением.
— Джон вегетарианец, — сказала мама.
Сам я о себе так никогда не думал. «Вегетарианец» представлялось мне куда более четкой жизненной позицией, чем «не ест мяса». Я же никак не связывал мясо с убийством. Я просто… нет, вообще-то, связывал. Применительно к самому себе. Но сколько вегетарианцев лелеет мысли об убийстве себе подобных?
— Вегетарианец! — воскликнул Курт. — Да что может здравомыслящего человека подвигнуть на такую глупость?
«Желание не прикончить идиота вроде тебя», — подумал я.