Я не знаю, где ты, и поэтому вижу тебя повсюду.
Остаться одному ужасно, но вдруг осознать это — ещё ужаснее.
Боязнь завтрашнего дня — детские забавы по сравнению со страхом перед тем, что было. И судьба — не что иное, как немного запоздавшее прошлое.
Забыть — это жизненная необходимость, как пить или есть. Уничтожать воспоминания, затопляющие нашу память, — это гарантия душевного здоровья.
Алкоголь приближает человека к могиле, но он способен и омолодить его за несколько секунд на тридцать лет.
И чем дремучее глупость, тем искреннее выглядят извинения.
Поэты говорят, что только хорошее и остается в памяти, остальное забывается. Они оптимисты, эти поэты…
Страшная сила земного притяжения обездолила его, лишив привычной обстановки. Что такое? Ах да, это он вернулся к реальной жизни.
Сценарий — не слово, это, прежде всего образ. Никакой диалог не сравнится с молчанием.
Слушая, как рокочет буря, не проявляясь по-настоящему, ты напрасно исковеркаешь свою жизнь в ожидании несчастья, которое никогда не произойдет.
Жизнь – это опасная болезнь; самое большее, на что можно надеяться – не слишком сильно страдать в ожидании смерти.
Настал вечер, когда мы встретились снова — я, убитый отчаянием, и она, с лиловым синяком в пол-лица. Я понял, что в своих семидесяти письмах не смог как следует скрыть свое вожделение к ней. А она не смогла как следует скрыть письма.
Чтобы сознаться в отсутствии смелости, нужна смелость, которой у меня нет.
Как говорить о головной боли с человеком, страдающим раком?
Она относится к тем женщинам, чья внешность оставляет безразличными девяносто восемь мужчин из ста, но сводит с ума двух оставшихся.
За любой структурой, какой бы крупной она ни была, всегда обнаруживаются люди. Люди, которых встречаешь на улице, люди с известными именами, с открытыми лицами, люди неуязвимые и все-таки погрешимые, потому что они люди.
В молодости я все время пыталась свести людей к какой-нибудь категории, функции, чтоб их можно было описать одним словом. Сегодня идея, что общего у нас только исключительность каждого, помогает мне понимать, как устроен мир.
Магги не всегда понимала детали и недоумевала, отчего редакторы всегда дают лучшее место в газете всей этой грустной и банальной ежедневной суете. Она колебалась между несколькими вариантами ответа: происходящие по соседству сцены насилия чрезвычайно интересуют читателя, который обожает возмущаться или пугать себя. Или по-другому: читателю приятно думать, что его городок вовсе не цитадель скуки, что в нем происходит столько же всего, сколько в других местах. Или вот еще: сельский житель с каждым днем все более осознает, что испытывает все неудобства столичного города, не имея возможности воспользоваться его преимуществами. Была у нее и последняя гипотеза, самая грустная, — вечный припев: нет ничего увлекательней чужого несчастья.
Он звал её настоящим именем только тогда, когда чувствовал себя ей обязанным.
Ну, все, хватит! — взбунтовалась она, вытирая распухшее от слез лицо; к чему брать на себя обет, который она не станет соблюдать? Самый изящный и, в конечном итоге, самый разумный выход — покончить со всем, и как можно скорее. Она бросилась к окну, выходящему в сад, посмотрела вниз и поняла, что, если спрыгнет с крыши, останется в живых, но будет калекой. Покончить — да, но наверняка, с размахом, пригласить как можно больше зрителей на жертвоприношение собственной жизни, получить, наконец, публику, которая уже не забудет, как выглядела девочка, ступившая в воздушную бездну, чтобы покончить с собой.
По зрелом размышлении она выбрала идеальный день для смерти: первый день лета, — весь город будет у ее ног на площади Либерасьон, что за реванш! Показаться на вершине башенки церкви и броситься в пустоту. Полет ангела. Ее раздробленное тело найдут у портала, несколько капель крови стекут изо рта и застынут на белоснежном платье, — изумительная картина. А кстати, почему церковь? К чему мешать сюда Бога? Что Он сделал, чтобы заслужить такой жертвы? Умереть в Его доме — значит, оказать Ему слишком много чести. Впрочем, Бога нет, приходится признать очевидное. Или же, Сам став жертвой закона Петера, Он достиг своего порога неполноценности относительно судьбы Бэль. Она закрыла глаза, мысленно представив себе площадь Либерасьон и окружающие ее здания, но ничто не казалось ей достаточно высоким. Разве что… колесо обозрения?
Она отлично понимала точку зрения коммерсанта, и ничто не выводило ее из себя больше, чем продуктовые капризы туристов и всех тех, кто превращает еду либо в предмет ностальгии, либо в рефлекторное шовинистическое чванство. Ее удручало зрелище соотечественников, которые при посещении Парижа скопом набивались в фастфуды, их жалобы на то, что ничто не напоминает жратву, которой они привыкли давиться целый год. Она видела в этом чудовищное неуважение к посещаемой стране.
Мой отец — типичный американец, — ты забыла, что это такое. Тип, который говорит, чтоб его поняли, а не чтобы придумывать фразы. Которому слово «вы» не нужно, раз можно сказать «ты». Который «живет», «имеет», «говорит» и «делает» и не нуждается в других глаголах. Который не «завтракает», «обедает» и «ужинает», а ест. Для него прошлое — то, что было до настоящего, а будущее — то, что будет потом, к чему еще сложности? Ты прикинь список вещей, которые твой отец может выразить одним только словом «фак»! — Только, пожалуйста, без ругательств. — Оно гораздо больше, чем ругательства. «Фак» у него может обозначать: «Господи, ну я и влип!», или «Он у меня еще ответит», и даже «Обожаю этот фильм».
Только что, слушая, как жена выносит ему приговор, он думал, что коснулся дна. И только теперь он понял, что всякая боль относительна: тому, кто думает, что все потерял, предстоит еще много терять. Менее чем час назад он простился с будущим и в следующее мгновение — со своим прошлым.
У нас как радар в голове: стоит оказаться на любой улице мира с ранцем за спиной, и тут же изнутри какой-то голос предупреждает: «Не ходи туда, там школа», — и ты видишь все больше и больше фигурок с ранцами на плечах, которые идут туда же, куда и ты, и все исчезают в какой-то темной пасти. Это закон физики.
Сам того не зная, Фред испытывал на себе теорему универсального применения, которую он сформулировал следующим образом: если где-нибудь один мудак решает развести костер, всегда найдется четверо других, чтобы объяснить ему, как это делать.