Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся
И пахнет весной.
Ветерок удаленький,
Дождик — дождик маленький,
Не задуй огня.
В воскресенье вербное
Завтра встану первая
Для святого дня.
— Мы, Россия, никогда не станем прокитайской цивилизацией. Или проамериканской.
— Разные культурные коды. [реплика Владимира Соловьёва]
— Я согласен с Сергеем Михеевым, что православие является этнообразующей частью русской цивилизации. Неважно, верите вы или не верите. Нормативы поведения, культуры заданы православием. Да, русская цивилизация родилась задолго до православия. И русское православие вбирало в себя очень многие старые традиции. Есть долгий промежуток времени, когда формировалась устойчивость русской цивилизации. Похоже и у Китая. А за счёт чего формировалась американская цивилизация? Все были объединены идеей агрессивного освоения экономических пространств. И теперь эта агрессия к ним возвращается. Мне кажется, Америка пытается вернуть мир к агрессивному типу поведения. На самом деле это зеркально возвращается внутрь американской цивилизации. Потому что если ты агрессивен, ты агрессивен и по отношению к себе. Это и есть то, что система пошла вразнос. Дело не в том, уйдёт ли Трамп. Требование вести себя агрессивно останется. Это ультралевацкий лозунг, который пришёл в США. И это — самое опасное.
Лейтмотивом звучит тема Третьего Рима. У нас очень многие неправильно понимают эту концепцию, и говорят о том, что отрыв Украины и разлад с Константинополем знаменует конец концепции Третьего Рима. В действительности все с точностью до наоборот. Третий Рим — это не концепция мировой империи, или вообще большого имперского пространства. Она про другое. Скорее это концепция цивилизационного одиночества. После падения Византии Москва осознала, что всемирного центра православия в его прежнем виде больше не существует, а точнее, что она и является таким центром. Сама себе является Римом. И нынешняя само-дискредитация константинопольского патриархата вызывает схожие ощущения. Да и геополитическая ситуация в мире тоже заставляет вспомнить, или задуматься об одиночестве как константе русской истории. И в этом смысле правильно сказать, что времена третьего Рима не уходят, они возвращаются, и по-моему, это были не худшие времена в истории русской церкви и русской государственности.
Беда, товарищи, у нас с ощущением себя. Может не у всех, но у многих. И в Церкви особенно. Вот, недавно посоветовал на лекции девушкам выписать на листок все свои положительные качества и потом на это все посмотреть. Пишет потом одна в Директ: «Отец Андроник, я не могу. Меня приучили, что думать о себе хорошо нельзя». Ну и всё. Занавес.
Я стою на исповеди и понимаю, что подобная проблема если не у всех, то через одного. Потому что начитались умных книжек с незрелым сознанием и наслушались «правильных» советов. И приходят потом такие на исповедь, кто прямо говорит «я плохая/плохой», а у кого это просто сквозит между слов. С недавнего времени в совсем тяжелых случаях мне приходится на исповеди проводить с людьми небольшой диалог. А поскольку формат исповеди подразумевает, что на психотерапию у тебя не больше минуты-двух, приходится вырабатывать чёткие и действенные формулировки.
Итак, когда ко мне приходят «плохие», я обычно провожу с ними следующий разговор. Реакция обычно типичная, но для удобства буду рассказывать на примере. Пришла ко мне недавно на исповедь знакомая девушка лет двадцати:
— Батюшка, я плохая (христианка, жена, дочь, человек — нужное вставить)
Я отвечаю:
— Вот смотри, если по какому-то вопросу будет два мнения, твоё и Господа Бога, то какое мнение нам выбрать?
— Господа Бога, — говорит.
— Вот и славно. Скажи, а у Бога есть плохие?
— Нет.
— Значит ты какая?
Пауза... Потом медленно:
— Не плохая...
— Не плохая, а..?
*невразумительно мычит*
— Говори...
Она поднимает глаза и говорит:
— Хорошая? — и ревёт. Довольная такая стоит, радостная, и ревёт.
Потому что затюкали человека. Потому что она сама себе стыдилась сказать, что она хорошая.
А дальше уже нужно объяснить человеку, что мы для Бога все хорошие, но временами придурки. То есть у нас есть проблемы, есть грехи и ошибки, да. Но Господь смотрит на нас как на любимых детей. Глупых, с придурью, но любимых. И вот после такого осознания, что для Бога я хороший, но у меня есть проблемы, уже можно говорить о какой-то адекватной духовной жизни.
Если Вы сейчас прочитали этот текст, и Вам кажется, что теперь «всё понятно», сделайте, пожалуйста, одолжение. Сядьте в пустой комнате в присутствии Божьем, и произнесите вслух: “Я хороший. Но придурок. Господи, помилуй меня, грешного”. И Вы поймёте, что в таком настроении и каяться хочется, и молиться, и жить.
Всем добра. И помни, ты хороший!
Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.
Сколько неистовых просьб, клятв, заклинаний, тягостных и радостных вздохов услышала на веку даже простая икона из деревенской избы! Сколько слёз окропило и оживило её дерево, сколько поцелуев высветлило её краски, сколько душ она согрела, окрылила и наделила стойкостью жить… Если постоять в тишине перед старой иконой, начинаешь слышать вздохи и мольбы, клятвы и рыдания. Плоские очи на святом лике вдруг наливаются светом и обретают объём.
Наберемся мужества признать, что русское рабство неотделимо от православия. Так, во всяком случае, я думаю. Так же как и рабство мусульманское – от ислама.
При Ельцине это не было странным и из ряда вон выходящим явлением — по улицам бродило много нищих, потерявших работу, спившихся бывших интеллигентных и добропорядочных граждан, не нашедших себя в новой действительности. Именно на этой почве повсеместной неудовлетворенности, незанятости и ненужности многих профессионалов советского периода православие вошло в большую моду, и каждый неудачник — кто терял работу, жену, мужа, судьбу, бежал в церковь, хотя и веровал далеко не всегда.
Россия искони не имела ничего общего с Европой западной; первые свои познания, художества и науки получила она вместе с верою православною от Цареграда… Правда Петр Первый много ввел к нам немецкого; но неужели, перенимая полезное, должны мы во всем обезьянить и утратить все родовые свойства и обычаи? По счастию, это невозможно, и одна вера своя предостережет нас от ничтожности.
Покаяние не ограничивается одной лишь исповедью. Как целожизненный подвиг, покаяние включает в себя и милостыню, и применение с обидчиками, и воздержание, и борьбу со страстями. Вся жизнь христианина охватывается именем покаяния, ибо имя это переводится как «перемена» и для вечной жизни в Боге нам нужно измениться. Но есть, несомненно, в покаянии место и для исповеди, как есть место для посещения врача в трудном деле лечения.
Православие — это смиренный выбор без давления на других.
Серьёзен шаг к православию, потому что назвавшись однажды христианином, ты сжигаешь за собой мосты прожитой жизни, в которой ты был просто ты. Теперь ты раб Божий и в рабстве этом радостном черпаются силы и для невзгод, и для поражений, и для ущемлённого самолюбия, и для высочайшего искусства жертвенной любви.
Монашеская жизнь воспоминаний не любит.
Помните жену Лота? Иди не оглядывайся. Это для нас, монахов, первое дело.
Молитва святых скорая, потому что короче её путь к Господу. Это мы пока сквозь завесу своих тяжких грехов докричимся.
Лучшая проповедь священника — его жизнь на виду.
Беда, товарищи, у нас с ощущением себя. Может не у всех, но у многих. И в Церкви особенно. Вот, недавно посоветовал на лекции девушкам выписать на листок все свои положительные качества и потом на это все посмотреть. Пишет потом одна в Директ: «Отец Андроник, я не могу. Меня приучили, что думать о себе хорошо нельзя». Ну и всё. Занавес.
Я стою на исповеди и понимаю, что подобная проблема если не у всех, то через одного. Потому что начитались умных книжек с незрелым сознанием и наслушались «правильных» советов. И приходят потом такие на исповедь, кто прямо говорит «я плохая/плохой», а у кого это просто сквозит между слов. С недавнего времени в совсем тяжелых случаях мне приходится на исповеди проводить с людьми небольшой диалог. А поскольку формат исповеди подразумевает, что на психотерапию у тебя не больше минуты-двух, приходится вырабатывать чёткие и действенные формулировки.
Итак, когда ко мне приходят «плохие», я обычно провожу с ними следующий разговор. Реакция обычно типичная, но для удобства буду рассказывать на примере. Пришла ко мне недавно на исповедь знакомая девушка лет двадцати:
— Батюшка, я плохая (христианка, жена, дочь, человек — нужное вставить)
Я отвечаю:
— Вот смотри, если по какому-то вопросу будет два мнения, твоё и Господа Бога, то какое мнение нам выбрать?
— Господа Бога, — говорит.
— Вот и славно. Скажи, а у Бога есть плохие?
— Нет.
— Значит ты какая?
Пауза... Потом медленно:
— Не плохая...
— Не плохая, а..?
*невразумительно мычит*
— Говори...
Она поднимает глаза и говорит:
— Хорошая? — и ревёт. Довольная такая стоит, радостная, и ревёт.
Потому что затюкали человека. Потому что она сама себе стыдилась сказать, что она хорошая.
А дальше уже нужно объяснить человеку, что мы для Бога все хорошие, но временами придурки. То есть у нас есть проблемы, есть грехи и ошибки, да. Но Господь смотрит на нас как на любимых детей. Глупых, с придурью, но любимых. И вот после такого осознания, что для Бога я хороший, но у меня есть проблемы, уже можно говорить о какой-то адекватной духовной жизни.
Если Вы сейчас прочитали этот текст, и Вам кажется, что теперь «всё понятно», сделайте, пожалуйста, одолжение. Сядьте в пустой комнате в присутствии Божьем, и произнесите вслух: «Я хороший. Но придурок. Господи, помилуй меня, грешного». И Вы поймёте, что в таком настроении и каяться хочется, и молиться, и жить. Всем добра. И помни, ты хороший!
Для семьи нужна православная мистика. Она смягчает горести несчастной семьи, она озаряет счастливую семью светом наивысшей поэзии.
В России религиозное возрождение является результатом «страстного желания обрести идентичность, которую может дать лишь православная церковь, единственная неразорванная связь с российской 1000-летней историей»...
Православная терпимость — как и русская терпимость, происходит, может быть, просто-напросто вследствие великого оптимизма: правда все равно свое возьмет — и зачем торопить ее неправдой? Будущее все равно принадлежит дружбе и любви — зачем торопить их злобой и ненавистью? Мы все равно сильнее других — зачем культивировать чувство зависти? Ведь наша сила — это сила отца, творящая и хранящая, а не сила разбойника, грабящего и насилующего. Весь смысл бытия русского народа, весь «Свете Тихи» православия погибли бы, если бы мы хотя бы один раз, единственный раз в нашей истории, стали бы на путь Германии и сказали бы себе и миру; мы есть высшая раса — несите к ногам нашим всю колбасу и все пиво мира…
Куда ж я пойду отсюда? Я от немцев не бегал. Неужто от своих побегу...
Жизнь изменчива, как море. Любовь к ближнему – величайшее наслаждение, благодарение Богу за дар дружбы.
... христианский мир мало знает Православие. Знают только внешние и по преимуществу отрицательные стороны Православной Церкви, но не внутренние, духовные сокровища.
Православие — великое благо для России, несмотря на множество суеверий русского народа. Но ведь все эти суеверия не что иное, как простодушный лепет младенца, ещё неразумного, но имеющего в себе ангельскую душу. Сколько я ни знаю, нет добрее нашего русского народа и нет его правдивее, если только обращаться с ним правдиво… А отчего это? Оттого что он православный… Поверьте мне, что Россия погибнет только тогда, когда иссякнет в ней православие.
Мало кто понимает, что русская культура — огромная архаическая плита, которая лежит во всю Евразию и восходит даже не к славянству, а к праславянству, к самой языческой древности. В наследство от Византии нам досталось Православие, но не досталось ни иудейской схоластики, ни греческой философии, ни римского права. И в этом — как наш недостаток, так и наше преимущество. И эту тектоническую плиту пока никому не удалось сдвинуть. И любую власть она будет структурировать, согласно своему представлению: какой она должна быть.
То, что сейчас происходит в православии, как у нас говорят в народе, — уму непостижимо. Это прямое вмешательство государства в церковную религиозную жизнь. Такого не было еще никогда со времен Советского Союза.