Но больше всего сегодня мне нравится наблюдать за переменами, которые происходят в искусстве. Очень интересно понять молодежь, которая увлекается так называемыми новыми формами. Меня заботит, почему классику, которая была создана в прошлые века, всегда старались ставить в исторических декорациях того времени, в которое было написано произведение. Это считалось очень интересным с точки зрения познания. Сегодня все упрощается современными декорациями и современным бытом. «Травиата» в джинсах — я этого не понимаю.
— Эй, Сквидвард, ты понимаешь, о чем это кино?
— Это искусство — его никто не понимает!
Кончилось создание прекрасного — разве вы не замечаете? Возникло антиискусство. Я констатирую это без отрицательных знаков: искусство трансформировалось во что-то другое. И скоро этому продукту придумают название.
Современное искусство подобно женщинам, вы не сможете получить от него удовольствие, если будете пробовать его понять.
Знаете, что меня раздражает в современной музыке? В ней все начинается с большой буквы «Я».
Музыка — это международный язык, выражающий эмоции и чувства людей. Это самый популярный жанр современного искусства, где, мне кажется, места хватит всем.
Это искусство. Критика современного общества. Современное общество ужасно, не правда ли?
Вы презираете тех, кто принадлежит к высшим кругам, за их снобизм, за высокомерный тон, за напыщенные манеры, верно ведь? А что вы им противопоставляете? Мелкое тщеславие, любование собой, тем, что не позволяете себе неприличных мыслей, неприличных поступков, неприличного поведения. А вы знаете, что всё великое в истории искусства, всё прекрасное в жизни фактически либо оказывается тем, что вы считаете неприличным, либо рождено чувствами, с вашей точки зрения совершенно неприличными? Страстью, любовью, ненавистью, истиной.
Интересно, как бы я смог понять, что это высокое искусство, если бы ты меня об этом не предупредил?
И я остаюсь уверен, что уже через половину века эпоха экспрессионизма сменится эпохой очевидного истления человечества. Апофеоз существования наступает, сеть небытия уже соткана.
Я почувствовала, что наш нынешний век — век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме, о кубизме, о том или другом «изме» и произносят длинные слова и фразы — огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт — либо ты можешь писать картины, либо — нет.
Искусство не может быть подвергнуто критике, поскольку каждая ошибка является новым творением.
Нам нравится то искусство, где не видно искусства.
Настоящих творцов в мире — единицы. Имитаторов — миллионы, но кому интересны имитаторы? Они занимаются поверхностным репродуцированием чужого. Всюду фотки, фотки, фотки, я, я, я... Но при этом тотальное отсутствие человечности. Сегодня появилось столько каналов связи, а по большому счету ничего важного по ним не пересылается. У меня есть Twitter, но я никогда не пишу туда, чем я занимаюсь в данную минуту или что ем на завтрак. Я считаю, что искусство должно быть надличностным, иначе это уже не искусство, а личный дневник. Искусство обязано проникнуть в наше коллективное бессознательное, потому что иначе нам грозит планетарная катастрофа и распад общества.
В 30-е годы наше кино было лучшим в мире. Достаточно вспомнить лучший фильм всех времён и народов «Броненосец Потёмкин». В киноиндустрии были задействованы лучшие творческие силы страны. После Великой Отечественной войны «на сцену» вышли новые режиссёры — солдаты-победители. На основе их личных переживаний было создано много замечательных картин. Они снимали то, что видели и пережили сами.
Поскольку кино у нас — дело семейное, то на смену солдатам-победителям пришли их сыновья. За плечами сыновей не было ничего, кроме ВГИКа, и уровень кино заметно упал. Когда же детей сменили внуки, в результате мы увидели... то, что видим сейчас.
Наркотики, пьянки, гомосексуализм, т. е. что они знают и любят.
Проблема с кино в наши дни заключается в том, что оно превращается в математику. Люди могут читать фильм математически; они знают, когда это произойдет и что произойдет; примерно через 30 минут понимают, как это закончится. Таким образом, фильм стал математическим решением. И это скучно, потому что искусство не математика.
Картины – это маленькая жизнь. Через них можно передать свои эмоции, выразить чувства и донести некий помысел.
— Вот читал я тут недавно Генри Миллера... — неожиданно изрёк водитель.
Вид водителя не внушал надежда даже на то, что он читал модных Мураками и Коэльо. Честно говоря, насчёт Тургенева, Джека Лондона и Стругацких тоже существовали изрядные сомнения...
— Слушай, вот не понимаю я этой высокой литературы! Читаю, читаю... Что за беда такая? Если высокая литература — значит или говно едят, или в жопу трахаются! Вот как себя пересиливать — и читать такое?
— Вы не пересиливайте, — посоветовал я. — Читайте классику.
— Я Тютчева очень люблю, — неожиданно сказал водитель. И замолчал — как обрезало. Так мы и доехали до Студёного проезда — молча и в размышлениях о высокой литературы.
Я знаю, что случайные встречи — это единственная возможность сказать правду.
Я знаю, что мода — это средство покорить других и не выдать себя.
Я знаю, что никогда не надену ничего бирюзового. А может, и надену, прямо завтра.
Я знаю, что мой путь и сложен, и интересен как никогда.
Я знаю, что кинематограф дал мне столько же, сколько и чтение книг, и гораздо больше, чем живопись.
Я знаю, что рецепт моего творчества — правильное сочетание идей.
Я знаю, что современное искусство нужно, чтобы понять жизнь.
Коралина попробовала нарисовать туман. Спустя десять минут лист бумаги так и оставался чистым, и лишь в самом углу появились едва различимые кривые буквы: туман.
Коралина хмыкнула и передала листок маме.
— Очень современно, дорогая, — проговорила мама.
Я бросила снимки в канаву и села на тротуар рядом с фотолабораторией, чувствуя себя неудачницей.
– Экспериментируете с абстракцией?
– Нет, экспериментирую с безрукостью.
Им нужны выкрутасы? – рассуждал он. – Прекрасно! Я пошлю им такую сногсшибательную галиматью, какую они отродясь не видели и не слышали. По крайней мере, эти гении, сидящие в жюри, узнают, что среди суперстарцев нашелся человек, которому наплевать на успех и который идиотским фильмам и бессмысленной музыке предпочитает пустой экран и тишину.
— А это что?
— Модернизм.
— Памятник, что ли, кому-то?
— Да. Модернизму.
— Не стесняйся, говори честно. Я слушаю.
— Ну, вы решили выставить себя напоказ, почему нет, но это можно раз, два, три, ну четыре раза, но не больше. Вы не можете в самом себе разобраться и всячески пытаетесь привлечь всеобщее внимание, вот и все. И нам это совершенно неинтересно.
— А, шутка? Ясно. Ну пока.
— Ты что, с ума сошел?
— Он сам просил честно.
— В таких местах не принято говорить честно.
На современное искусство смотреть тошно. Если подумать, есть люди гораздо талантливее его, вот у меня по-соседству художник работает в крошечной студии, он такие штуки рисует! Я вас познакомлю, он очень милый. А вот здесь все дело в том, как себя продать, все остальное не в счет.
В некотором смысле он истинный наследник Энди Уорхола, Уорхол повторял знаковые образы, пока они не теряли всякий смысл, однако в том, как он это делал, он сохранял их знаковость, а Терри окончательно лишил их всякого смысла.
— «Лед и пламя» — шедевр современного абстракционизма. Олицетворение дихотомии существования.
— Олицетворение того, что люди тратятся на всякое дерьмо.
Дело не в художнике и не в мастерстве, даже не в искусстве. Важно, какие чувства они у вас вызывают.
Художественная экстравертность сменилась интровертностью, которая предполагает более камерные формы. Важнее сегодня не шок-эффект, а медитативность, сконцентрированность.
Современное изобразительное искусство это не искусство, которое изображает. Это искусство, являющее художника. Да, висят картины. Но, может, это не его картины, а подделки. Может, это часть перформанса, когда он начнет их сжигать. А, может, это периферийное действие, которое транслируется по телевизору в другое помещение, где все и происходит. Приходя на выставку, надо смотреть на художника: а как он себя ведет? Чем он назначил быть этим картинам? Может, они часть его художественной деятельности. А может, это часть его мистификационной деятельности. Может, это часть перформанса, а может, часть проекта длиной в десять лет.
Красота будет конвульсивной, или её не будет.
Сегодня грех не просто очевиден... Сегодня грех демонстрируется самым притягательным способом — через кинематограф, через театр... И искусство, которое призвано культивировать человеческую личность, обогащать её, подымать её к небу, становится гирей, которая не даёт человеку взлететь
Я рисовал крыс целых три года, а потом кто-то сказал мне: какая это талантливая анаграмма слова «искусство» (англ. rat и art). И мне пришлось притвориться, что я знал об этом всю жизнь.
Современная живопись — это когда покупаешь картину, чтобы закрыть дыру в стене, и приходишь к выводу, что дыра выглядит лучше.
Чтоб понять мои картины необязательно на них смотреть, перцовый баллончик передаст тебе всю их глубину.
Визуальная ничтожность произведений современного искусства играет и другую важную социальную роль — она защищает в обществе всё слабое, неполноценное, инвалидное.