Но в одно прекрасное утро ты просыпаешься, и вдруг понимаешь:
«А я свободна, всё кончилось…»
И постепенно снова возвращается интерес к жизни, ты обнаруживаешь, что в мире есть много прекрасных вещей: вкусная еда, интересное кино, книги. Возвращаются друзья. И жизнь прекрасна! И в ней много много счастья. И много приятного. Конечно, не такого прекрасного и сильного, как любовь, но всё-таки. И ты живёшь. Но, правда, с этого момента ты живёшь очень, очень осторожно. Чтобы опять, не дай Бог, не сорваться в это переживание и боль. Живёшь осторожно, осторожно… Но продолжаешь чего-то ждать… надеяться.
Самое невыносимое в таком состоянии — это переходы от надежды к отчаянью, от уверенности к сомнениям и обратно.
Высшее проявление дружбы — это наделение друга так называемыми «refrigerator rights», то есть правом доступа к холодильнику.
Мне друзья нужны, чтобы окончательно не потеряться и не засуетиться вконец. Мне нужно знать, что есть такие люди, ради которых я могу отменить все дела, пожертвовать полезными для меня обстоятельствами или даже ночью выскочить из постели и помчаться к другу, пусть бы в этой постели была самая красивая девушка на свете. Мне нужно знать, что я это могу. И пусть никто из друзей никакой жертвы от меня не попросит.
... Ты же не будешь спорить, что любовь бывает не взаимной? Можно кого-то любить, а тебя любить не будут, так? Я думаю, дружба тоже может быть не взаимной. Пусть я тебе не друг. Пусть. Но это не отменяет того, что я тебя считаю своим другом. В жизни все может быть не взаимным. Понимаешь, о чем я?
Вот смотри: например, спроси меня, сколько стоит мой друг, например ты. Я бы за такой вопрос сразу раз и в глаз! А когда иду покупать тебе подарок на день рождения, хожу по магазинам и прикидываю: «Ага, вот это для него слишком дёшево, а вот это слишком дорого». И выбираю подарок по такой цене, которая, я полагаю, тебе подходит. Понял?! То есть, нахожу конкретную цену! Кому? Другу! Тебе! Свинство?! А забавно!
Чем больше город, тем сильнее одиночество. А это же самый большой город.
Так страшно, когда кто-то уходит, а ты остаёшься.
Самый грустный вид спорта — это женское одиночное фигурное катание! Сколько бы эта молодая и красивая женщина ни каталась по льду, сколько бы страстно ни вытягивала вперёд руки, сколько бы ни выгибалась, ни крутилась бы… всё равно никто к ней не выскочит, не обнимет! Так она и останется одна на льду.
Она сказала в том смысле, что, когда умирает любимое животное, человек остаётся один со своим горем, никто сильно не сочувствует. Когда умирает близкий человек, тогда все понимают, и кто искренне, кто формально, а кто за компанию, но все понимают и сочувствуют. А вот умер кот, говорила она, и одиночество страшно обнажилось.
... страшно сделать первый шаг, первый вдох... Но вот ты шагнул, потом вдохнул — и ничего страшного, ничего особенного.
Не смотри, что здесь нет красоты,
Красота в жизни не каждому даётся,
Но зато здесь простая душа
И сердце простое так бьётся.
Книжки о мужской психологии женщины покупают и читают. Хотя там про мужчин написано как про каких-то диковинных животных или про иноплонетян с очень странным поведением. А книги про корабли женщины не читают...
Ту книжку, которую я когда-то прочёл, не понял и собирался перечитать, теперь уже не перечитаю, и даже не потому, что не будет на это времени, а потому, что не смогу вспомнить, что же я там не понял. И что-то недодуманное когда-то, недочувствованное так и останется там.
Всегда говорится, в случае если люди разошлись, что брак был неудачным. Люди, может быть, прожили вместе много счастливых лет, а потом что-то пошло по-другому, и вот они расстались. Какая же тут неудача?
А герой счастливым быть не может. Герой всегда несчастен, одинок и чаще всего не знает, как жить. Вот так. Хочется быть героем и хочется быть счастливым. Два взаимоисключающих желания.
Мы только один раз были в том кафе, а я не могу теперь проезжать мимо него. Я стараюсь этого не делать. Мы просидели тогда в нём не более сорока минут, выпили — она чай, я два кофе. Говорили ни о чём, она смеялась, а я смотрел на неё — и думал о том, как я хочу взять её сейчас за руку и не отпустить никогда. Посидели сорок минут, и это кафе стало для меня «нашим» кафе. Я не могу туда зайти больше, и вид этого кафе ранит меня. И бульвары… все бульвары ранят. И весь город ранит меня беспрерывно. Потому что она здесь. А все те места, где мы встречались, стали просто эпицентрами нестерпимого… волнения, тревоги…
Музыка — наш фон, даже самая хорошая, это объём наших впечатлений.
Любимая музыка без надрыва не бывает. <...> Так что у меня тут джаз. То есть музыка для тех, кто отлюбил!
Но нигде, ни в каком, даже, казалось бы, самом тихом месте, в отдалении от отдалённых покосов, какой-нибудь отдалённой сибирской деревни, нигде невозможно почувствовать себя просто человеком в каком-то просто природно-географическом пространстве. Всё время чувствуется страна, определённая страна, наша страна. И даже если не видеть ничего и никого, идти через поле, без дороги, не иметь при себе никакого средства связи, и вокруг не слышать людей… И нет домов, и даже ни один телеграфный столб, с табличкой на русском языке, или линия электропередачи не нарушает естественности пейзажа и нет в небе белой полоски от самолёта, который намекал бы на век и время… Всё равно, если ты идёшь по этому полю, то это уже не Канада, и даже не Аляска… В том, как ты идёшь, уже чувствуется и видна наша страна.
Вот видел — иностранцы на Красной площади... Ветер, холод,
январь, снег колючий такой, минус двадцать градусов. А они такие забавные,
щебечут..., в кепочках, в шапках с помпончиками... Я представляю, как
кто-нибудь из них эту шапку покупал, там у себя, в магазине... Там сделали
большой переполох, дескать, зачем такую теплую шапку покупать? «А наш Билли
едет в Россию!» А продавец: «Да он с ума сошел...!»....... А Билли доволен.
Вот, ходит он, как... птица. Навертит шарф на шею... длинный, и ходит,
смеется громко и фотографирует, фотографирует. Россию. И... не холодно ведь
ему в курточке или пальтишке. А мы в шубах мерзнем, сутулимся, нос кутаем,
бежим..., у перчаток пальцы пустые, руки в кулаки... холодно! Мерзнем! А они
нет!
... Невнятный и ватный дневной сон. Такой сон, который может навалиться на двадцать минут, а кажется, что спал ты несколько часов. Такой сон облегчения не приносит, путает и ломает ощущение времени суток и сбивает ночной сон. Но такой дневной сон, если наваливается, то он непреодолим, а стало быть, необходим совершенно...
Как можно описать череду воспоминаний? Можно сказать: «он вспомнил давний разговор с другом» — после этого можно воспроизвести сам этот разговор. Но практически-то в процессе воспоминаний вспоминается сам разговор и при этом сам этот разговор не воспроизводится. Он вспоминается весь и сразу. Так же целиком и сразу приходят из прошлого эпизоды, события, ситуации, люди. А на описание этих воспоминаний и на воссоздание самой их череды может уйти много времени, и пропадут подробности, и исчезнет смысл.
Отцовство очень упрощает и осмысляет жизненный процесс, оберегает от безумных и пошлых поступков и шагов, удерживает в равновесии. Потому что это так просто: нужно трудиться, быть сильным, порядочным, не окончательно самолюбивым и не быть законченным эгоистом, если у тебя есть дети.
Берёзы — это такие белые в чёрную полосочку, а про осины я вообще сказать ничего не могу....
<...> идёшь по рынку и видишь, как какой-нибудь продавец выкладывает яблоки, хорошие, тугие яблоки. Протирает их, каждое, тряпочкой и раскладывает. И вот увидишь такие яблоки, и даже представишь, как впиваешься в них зубами, а они хрустят и даже шипят. И чувствуешь, как сок наполняет рот, и от этого во рту даже становится кисло... И купишь таких яблок, и думаешь о том, как их будешь есть... Но приносишь их домой, а там в вазочке лежат несколько немного запыленных, уже сморщившихся яблок, которые ты купил когда-то, и думаешь — ну не выбрасывать же их, надо же их сначала. И оттого что они уже несвежие и невкусные, ты их ешь долго, а за это время свежие запылились и сморщились... Так и не удаётся никогда хороших яблок поесть!
Немцы просигналили русским морякам, чтобы они немедленно опустили Андреевский флаг и сдались. На что команда тральщика ответила тем, что спокойно расчехлила свою единственную пушечку и вежливо просигналила предложение готовиться к бою.
— А ты что не ждёшь меня? — спросил он, стоя у самой двери.
— Не цепляйся к словам, Миша! Не мучай меня такими вопросами! Я не знаю, как тебе ответить. Какой-то спектакль получается, в самом деле. Я вчера мучалась... Сегодня мучаюсь из-за того, что вчера надумала и сказала. Не спрашивай меня. Иди.
Миша быстро шагнул к ней и обнял. Пакет неприятно зашелестел, но не помешал. Он крепко прижал её к себе, поцеловал в щёку, а потом отыскал губы и поцеловал в губы сильно, но коротко. Она обняла его. Так они стояли, обнявшись.
— Прости меня, милая! — сказал он тихо.
— Как редко ты меня целуешь, обнимаешь и даже просто трогаешь. А я всегда жду, — сказала она тихо-тихо. — Я тебя всегда жду и всегда волнуюсь.
А широко улыбаться в одиночку, наверно, совсем невозможно. Широко улыбаться можно только кому-то. Другому человеку.
Самое невыносимое — это переходы от надежды к отчаянью, от обижаться к сомнениям и обратно. Эти скачки — самая кровавая синусоида, какую только можно себе представить.
… И ты не обиделся. потому что ты ещё не умеешь обижаться, потому что как только ты научишься обижаться, в ту же секунду, не в следующую а в ту же секунду ты научишься обижать...
Жить с обидой — всё равно что оставаться с незалеченной раной, то есть быть почти инвалидом.
А желание такое... Желание, чтобы нас всё-таки любили и уважали. Чтобы меня любили и уважали.
Но чтобы любили и уважали не потому, что я чего-то добился в жизни, не за мои усердие, труд и упорство, и даже не за какой-нибудь талант или особенность... Чтобы любили и уважали меня не за то, что ты сильный или смелый, не за то, что ты умный, потому что долго учился, не за то, что у тебя много денег, потому что ты много работал, и не за то, что у тебя есть власть или всё это вместе. А нужно чтобы любили и уважали просто потому, что ты есть. Есть, какой бы там ни был. Никто из нас в этот мир не просился. Но мы есть. И мы пока отсюда никуда не собираемся. И нам нужно, чтобы прямо здесь каждого из нас любили и уважали только за то, что мы есть. Любили и уважали. Пусть не сильно. Но каждый день.
Это ещё от зимней одежды, — мелькнуло в голове. — Летом будет легче. Летом всегда легче. Но к лету должно что-то измениться, иначе я до лета не доживу.
А за окном февраль, сильный ветер, воскресенье, и почти нет людей на улице, и машины проезжают редко-редко.
И до весны ещё надо дожить.
В сущности, зима только началась, снег пролежит ещё четыре месяца, а Москва уже устала от зимы.
День был солнечный и ветреный, такой день, когда можно зайти за угол дома, спрятаться от ветра, прижаться спиной к чуть-чуть согретой солнцем стене и почувствовать всем сердцем радость прихода весны и тепла… Стоять, жмуриться и улыбаться.
... он... стал ощущать свой родной город как крошечный, тупиковый и непонятно как и чем живущий, хотя именно там, ему казалось, было сосредоточено то, что... было дорого, и то, что он старался любить.
Я завидую тому, что он остался в мире замыслов и идей и твёрдо решил не доводить их до результата. Замыслов приходит много, они приходят легко и быстро, воплощать же их долго и трудно. А с воплощённым замыслом надо ещё что-то делать. Нет! Он остаётся с идеями и замыслами, щедро их забывая и разбрасывая. Это мудро! Я так не смог. Я завидую.
Интересно, где тот город? Тот город, который я прекрасно знаю, хотя никогда там не была. Но я видела его много-много раз в тех самых черно-белых фильмах, от которых невозможно оторваться.
Тот город, в котором всегда такой удивительный свет, всегда блестящий мокрый асфальт, и в котором нет машин, кроме поливальных. Город, в котором все так неторопливо и значительно. Набережные, мосты, монументальные милиционеры.
В том городе живут только любимые артисты, которые там всегда живые и чудесные.
Но есть ли такие места, а главное, время, где и когда этот черно-белый город совпадает с тем городом, по которому хожу я, где мерцает мое окно, или где-то в потоке машин горят фары моего автомобиля.