Частенько подлинные трагедии в жизни принимают такую неэстетическую форму, что оскорбляют нас своим грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. Они нам претят, как все вульгарное. Мы чуем в них одну лишь грубую животную силу и восстаем против неё. Но случается, что мы в жизни наталкиваемся на драму, в которой есть элементы художественной красоты. Если красота эта — подлинная, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно замечаем, что мы уже более не действующие лица, а только зрители этой трагедии. Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и самая необычайность такого зрелища нас увлекает.
Никто не замечал того факта, что любое, даже самое шизоидное творчество находит своего верного зрителя? Это говорит лишь о том, насколько все мы похожи и как мнима наша индивидуальная неповторимость.
Представим себе «Доктора Кто». Перед титрами всегда идёт начальная сцена. Я представляю своих зрителей в этот момент — торопятся уйти, уже почти надели куртки, в пабе их ждут друзья. А теперь, зная, что ваш зритель сейчас, может быть, идёт на свидание с какой-нибудь красоткой — как не дать ему надеть куртку до конца, засунуть руку во второй рукав? Какая сцена его остановит? С «Доктором Кто» сложность в том, что убивающий кого-нибудь монстр или инопланетная крепость под грозовым небом тут не поможет, потому что в «Докторе Кто» такое постоянно. Вот в других сериалах обе сцены сработают запросто, и вы подумаете, увидев это: «Чёрт побери, на этой неделе в «Вызовите акушерку“ что-то новенькое!».
А что делать в «Докторе Кто»? Понятия не имею, придумайте сами. Но помните, что через несколько секунд начнётся заставка, и все всё это уже видели, а в пабе зрителя ждёт красотка. Это не писательство, это ВОЙНА — нужно помешать зрителям уйти и найти своё счастье. Их внимание вы привлекли, теперь его нужно удержать. Что такого может произойти в сцене перед титрами, что заставит их присесть на минутку и посмотреть начало? Просто чтобы узнать, что происходит?
А теперь, когда вы усадили-таки их на диван, как заставить их на нём остаться? Это работа всей остальной истории — едва зритель делает шаг к двери, дайте ему новый поворот сюжета, смешную шутку или драматичный момент, который меняет всё. Их любовь ждёт их в пабе — не дайте им её найти. Вот что вам надо делать, и к чёрту трёхактную структуру. Каждая реплика — это ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СИТУАЦИЯ!
Каково это — быть актёром? Возможно, больно. Проживать насквозь, невыразимо, невыносимо, многие жизни, расписывать изнанку собственного сердца чужими страстями, трагедиями, взлетать и падать, любить и умирать, и вновь вставать, унимать дрожь в руках, и снова начинать новую жизнь, снова плакать, сжимая в бессилии кулаки и смеяться над собой. Изредка приподнимая край маски, уже не для того, чтобы вспомнить своё собственное лицо, а лишь затем, чтобы сделать глоток свежего воздуха, не пропахшего гримом. Больно... Но в то же время — прекрасно. Обнажать чувства до предела, настоящие, живые чувства, куда более реальные бытовых кухонных переживаний, доводить их до апогея, задыхаясь от восторга бытия, захлёбываясь алчным огнём жадных, жаждущих глаз зрителя. И падая на колени, почти не существуя ни в одном из амплуа, почти крича от разрывающего тебя смерча жизни и смерти, судьбы и забвения, видеть, как с тобою вместе, замерев в унисон, в едином порыве умирает зал. Замолчавший, забывший сделать новый вдох зал, который любил вместе с тобой, вместе с тобой плакал и смеялся, который, не взирая на пасмурный вечер на улице, обшарпанные доски сцены, увидел то же, что и ты, что-то бесконечно большее, чем просто игру в жизнь. Саму жизнь. Настоящую. Прожитую честно, откровенно, полностью, до дна. Театр как любовь, как секс с самой желанной женщиной, однажды испытав на себе это таинство, этот акт бытия, ты уже не сможешь остаться прежним.
Жидкие аплодисменты подобны поносу – одно расстройство и жаловаться неприлично…
Я всегда старался, чтобы зритель не заметил моих усилий, и в итоге остались только легкость и жизнерадостность, как у весны, — никто ведь и не думает, каких трудов ей это стоит.
Огромна ваша роль [зрителей] в окончательном формировании спектакля — ведь с вашим приходом в зрительный зал начинается новый, главнейший этап в жизни спектакля — его дозревание, так сказать, на зрителе; он корректируется с учетом тех видимых и невидимых сигналов, токов, что идут от вас на сцену. Ведь не только смех и аплодисменты — зрительская реакция. А тишина? Да одной тишины можно насчитать несколько вариантов, ибо есть тишина зрительской заинтересованности. Увы, есть тишина от скуки. И, наконец, та волшебная тишина высшего порядка, которая возникает в зрительном зале в ответ на совершающееся на сцене чудо. В момент актерского преображения, потрясения, ради нескольких минут которого идет иногда трехчасовой спектакль. И это тоже магия театра!
Не будем поднимать занавес над живой картиной — соединившиеся любовники на фоне наказанного порока и для контраста — целующиеся комики, горничная и лакей, введенные как подачка церберам с пятидесятицентовых мест.
Это переход с поста на пост. Показ фильма продолжается, а зрители и не подозревают о том, что произошло.
Это самая завораживающая концовка из всех... Ни зрителей, ни публики между нами. Представление только для меня — прощание двоих... Я могу сделать только одно — запечатлеть прекрасную ночь на снимке.
В качестве своего зрителя, являющегося представителем всех зрителей, я выбрал одного человека. Этот человек — моя жена. От написания сценария и монтажа до выбора музыки — я все в деталях обсуждаю с ней. Она обычная домохозяйка, невероятно хорошо все понимает и постоянно дает мне советы и помогает.
— Марина, бытует мнение, что люди, которые веселят нас со сцены, должны быть такими же весельчаками и в жизни.
— У каждого зрителя дома своя грусть и печаль, поэтому когда он включает телевизор, ты, артист, просто обязан его развеселить, раз уж выбрал такой путь! И зритель вовсе не обязан знать, что у тебя на душе. У него, возможно, то же самое. Такая веселая простая сложная судьба артиста.
— Вам важно, что о вас говорят, пишут?
— Я очень честолюбива. Случались, конечно, и инциденты-фотофейки в Интернете. Очевидно, это своего рода расплата за славу и успех. Его, по словам Гурченко, не прощают никому. Друзья меня всё же убедили: «Ты публичная личность, это и плюс, и минус…» Конечно, я не буду размахивать плакатами и доказывать что-то. Зачем? За меня всё скажет сцена и моё творчество. Моя правота – на сцене. И зритель видит, кто он для меня и как я отношусь к зрителю. Моё уважение к зрителю безгранично и не зависит от географии.
Всё просто, когда главными героями [фильма] делаешь целевую аудиторию, деньги несут охотнее.
Зрителю и ярлык скормить можно.
Как художественный фильм «Движение вверх» никакой. О событиях в фильме «Движение вверх» скотский и лживый. Как единица искусства «Движение вверх» наглый плагиат. Ведь авторам плевать на кинематограф, плевать на реальных людей, плевать на историю и даже на вас, зрители, им плевать. Не плевать им только на бабки, что бы они там не верещали.
Каждый нынче Гайдай, Высоцкий, Магомаев. Складывается впечатление, что лишь мы бесталанны и ничего не понимаем в творцах.
Что меня трогало в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые — это же трогало и огромное количество людей, большинство. Сегодня таких, как я, все меньше и меньше. Феллини в восьмидесятых говорил: «Мой зритель уже умер». Это ужасная правда.
Моя проблема в том, что сейчас аудитория более грамотна в фантастике, чем когда-либо. Во времена Шекспира вы, вероятно, ожидали увидеть пьесу один или два раза в своей жизни, а сегодня вы видите четыре или пять различных видов художественной литературы каждый день. Таким образом, оставаться впереди аудитории невозможно.
Волнение актера — от предстоящего контакта со зрителем. Я сравниваю нашу профессию с профессией тореадора, вынужденного каждый раз мобилизовывать все свои силы, чтобы не быть сраженным быком. И в нашей профессии нужно избегать гнева зрителей.