Лишившись возможности выбора, человек перестает быть человеком.
Я уже настрадался так, что больше страдать просто не способен.
Деньги — это еще не всё.
Красота неизменно вызывала у меня единственное желание — разрушить ее, так как она совершенно не вписывалась в наш уродливый мир.
Главное — традиции свободы. Простые люди расстаются с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу.
– Тот, кто сжигает книги, – ответил Редж, – вскоре начнет сжигать людей.
Вступая в будущее, всегда несёшь на сапогах грязь прошлого, и никаким скребком её не отодрать.
Что нужно Господу? Нужно ли ему добро или выбор добра? Быть может, человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по своему выбору?
Я понимаю, что такое добро, и одобряю его, но делаю при этом зло.
Жизнь — это только процесс выбора момента смерти. Вся жизнь является непрерывной отсрочкой этого момента, потому что выбор так труден! Не делать выбора — огромное облегчение.
Люди так слабо держатся за реальность, помня лишь то, что им хочется помнить.
Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри. Добро надо избрать.
Кошмарный сон — это ведь в общем-то тоже всего лишь фильм, который крутится у тебя в голове, только это такой фильм, в который можно войти и стать его персонажем.
— Ага, я всем друг, — отвечаю, — кроме тех, кому враг.
— А кому ты враг? — спросил министр, и все газетчики схватились за свои блокноты. — Скажи нам, мой мальчик.
— Моим врагам, — отвечаю, — всем тем, кто плохо себя ведет со мной.
Юность не вечна, о да. И потом, в юности ты всего лишь вроде как животное, что ли. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, — вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведешь – др-др-др, и он пошел вроде как сам по себе, бллин. Но ходит он только по прямой и на всякие vestshi натыкается – бац, бац, к тому же если уж он пошел, то остановиться ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую malennkuju заводную shtutshku.
Разве вся история человечества — не о борьбе маленьких смелых «я» против несправедливости сильных мира сего?
Па и ма в своей спальне по соседству уже привыкли и отучились стучать мне в стенку, жалуясь на то, что у них называлось «шум». Я их хорошо вымуштровал. Сейчас они примут снотворное. А может, зная о моем пристрастии к музыке по ночам, они его уже приняли.
— Почему вы так рьяно выступаете против нынешнего правительства? Разве другое будет намного лучше?
— Кто-то же должен бороться за идеалы добра и справедливости?..
Однако основная масса слишком инертна. Ей наплевать на всё, кроме собственного благополучия и личного покоя. В сытой спячке народ может допустить даже приход фашизма.
— Не sdohnet, — сказал я. — Sdohnutt можно только один раз. А Тём Sdoh ещё до рождения.
Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания.
В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий kal, а я лежал на кровати в odi notshestve и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув govnodavy и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за zhiznn. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем bollshom белом свете нельзя верить.
... Это была особая необычайно гадкая vonn, которая исходит только от преступников, бллин, – вроде как пыльный такой, тусклый запах безнадёжности.
А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать Хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной zhiznju? Со мной-то как?
Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя zhizn вообще ерунда, если сравнить с ней Свободу и всякий прочий kal; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя.
Я не фанатик. Но когда я вижу подлость, я стремлюсь ее уничтожить.