Этот мир сводит меня с ума.
Кто может улыбкой заставить мир вертеться? Кто может взять никчемный день и сделать его стоящим? Так это же ты... Ты демонстрируешь это каждым мимолетным взглядом, каждым движением. Любовь вездесуща, притворяться ни к чему. Ты можешь получить все, что захочешь. Так возьми же...
Действие объединяет. Слова разъединяют.
— Прошлое – не реальность. Это всего лишь сон, — говорю я. — Не говори о прошлом.
Когда не хочешь встречаться со своим прошлым: прошлое само приходит к тебе.
Мечты — это чудо.
Работа портит людям настроение и характер. Никто на самом деле работать не хочет. Работы в принципе лучше избегать.
Если чего-то хочется, значит, имеешь право. Если хочется что-нибудь сделать, имеешь право сделать.
Я существовал в сонной прострации, но она была полна жизни и довольства.
Когда жизнь дает трещину, крутые отправляются бухать.
Когда у тебя все друзья — бараны, то что будет, если ты вышибешь им мозги “магнумом” тридцать восьмого калибра: уголовное преступление, просто проступок или Божественное Провидение?
Истина — это хаос, и по мере приближения к истине хаос возрастает.
Я наслаждаюсь искусством пребывать по большей части в одиночестве.
— Мелочное уродство нашего существования кажется столь ничтожным перед лицом всех этих красот природы, — сказал я.
— Ой, зайка, посмотри! У тебя за спиной куст в виде Элтона Джона! — откликнулась Хлое.
Реальность — это тоже галлюцинация.
Реальность постоянно ускользает от меня...
«Ненавижу тебя». Сколько раз я говорил это своему отцу? Ни разу. Сколько раз я мечтал об этом? Тысячи.
Писатель всегда будет отрезан от реальной жизни просто потому, что он писатель.
Когда ты посвящаешь жизнь литературе, то сам становишься персонажем.
Таково ремесло писателя: его жизнь — водоворот лжи. Приукрасить для него — что перекреститься на красный угол. Мы делаем это, чтоб доставить вам удовольствие. Мы делаем это, чтоб убежать от себя. Физическая жизнь писателя, как правило, статична, и, пытаясь вырваться из этого плена, мы вынуждены ежедневно выстраивать себя заново. Тем утром я столкнулся с необходимостью придумать мирную альтернативу вчерашнему кошмару, при том, что в писательском мире драма, боль, поражение поощряются как необходимые для искусства предпосылки: если дело было днем — выпишем ночь, была любовь — устроим ненависть, безмятежность заменим хаосом, из добродетели сделаем порок, из Господа — дьявола, из дочери — шлюху. За участие в этом процессе я был неумеренно обласкан, и ложь зачастую просачивалась из моей творческой жизни — замкнутой сферы сознания, подвешенной вне времени, где вымысел проецировался на пустой экран, — в осязаемую, живую часть меня.
И тут я подумал вот что: если ты что-то написал, а потом так и случилось, можно ли написать о чем-то так, чтоб оно потом исчезло?
Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать.
Если у девки хороший характер – это подозрительно.
Слушайте, а вы знаете, что пещерные люди были покрепче нас в смысле характера?
…я никак не могу определить, то ли этим людям на все на свете наплевать, то ли они просто ужасно скучают.
Твоя реакция бессмысленна. Она бесполезна и непонятна никому из присутствующих. Мы же договаривались, что всем на все наплевать.
Иди-ка ты домой, ложись спать, ни во что не вмешивайся, смотри на все безучастно, пей виски, вставай в предписанные позы и принимай все, как оно есть.
– Трудно жалеть того, кому все равно.
– Да? – спрашиваю я.
– Ну что тебе не все равно? Что тебе нравится?
– Ничего. Мне ничего не нравится, – говорю я.
– Я когда-нибудь что нибудь для тебя значила, Клей?
Я молчу, опять смотрю на меню.
– Я когда нибудь что нибудь для тебя значила? – снова спрашивает она.
– Я не хочу, чтобы кто-то для меня что-то значил. Так только хуже, одно лишнее беспокойство. Когда ничего не волнует, не так больно.
Ни на что не обращать внимания — плевое дело. Следить и контролировать куда сложнее.
Тебе всегда наплевать на то, что не имеет к тебе никакого отношения.
Какого цвета твои глаза — вопрос, ведь фотографии, которые я снял, все черно-белые.
Моя идея ада – быть запертой в комнате вдалеке от тебя, но быть в состоянии видеть тебя и вдыхать тебя.
— Разве не смешны все эти люди? — спрашиваю я, делая жест в сторону зала.
— Ну, не знаю, — говорит она. — Примитивность всегда утешает. Чувствуешь себя снова студенткой.
— Почему это?
— Потому что понимаешь, что, общаясь с тупицами, начинаешь сам себе казаться очень умным, — объясняет она. — По моему, в этом заключается весь смысл высшего образования.
Завеса звезд, миллионы рассеянных звезд сверкают на небе, их столько, что это унижает меня, и мне трудно это стерпеть.
Звезды, которые ты видишь в ночном небе, на самом деле не существуют.
Границы, отделяющие внешность – видимое – и реальность – невидимое – становятся расплывчатыми.
— Ты не должен курить, мой мальчик. Это отнимает годы жизни.
— Ага, старческие. Слов нет, как мне их жаль!
– Куда мы едем? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает он. – Просто едем.
– Но эта дорога никуда не ведет, – говорю я.
– Не имеет значения.
– А что имеет? – спрашиваю я через какое-то время.
– Просто ехать, чувак, – говорит он.
Если бы ты знала, что я могу с тобой сделать обыкновенной вешалкой.
– Ты у меня сейчас будешь стараться, ты у меня будешь напрягать все мышцы, ты у меня вспотеешь, Виктор! Ты слишком зажат, приятель. Расслабься! Работай с душой!
– Я отказался от кофеина, Рид. Я учусь расслабляться при помощи визуализации морских глубин. Я стараюсь преодолеть стремление проверять автоответчик каждые полчаса. Я обнимаюсь с незнакомыми людьми. И вот посмотри, – я задираю футболку Calvin Klein, – я купил себе успокаивающие бусы!
– С ума сойти, мой мальчик, – стонет Рид, хлопая в ладоши.