— Но сегодня мне должно было прийти письмо. Обязательно.
— Только смерть приходит обязательно, полковник.
... кроме того, когда я почувствую, что мне и в самом деле плохо, я не стану ни на кого рассчитывать. Я сам выброшу себя на помойку.
Знаешь, мне до сих пор кажется, что единственная возможность вырваться — это быстро и по прямой, но я пока все же предпочту походить по лабиринту. Тут отстойно, но это мой выбор.
Мой лучший день еще не наступил. Но я знаю, как это будет. Я частенько его представляю. Лучшим днем в моей жизни будет тот самый день, когда я куплю своей маме огромный дом, блин. Не в лесу где-нибудь, а в самом центре Маунтин Брука, среди особняков выходников. Среди ваших домов. И я куплю его не в кредит. А за наличность. Я привезу туда маму, открою перед ней дверь машины, она выйдет и посмотрит на дом — металлический забор, два этажа, все дела, — я отдам ей ключи и скажу: «Спасибо».
— Я не болен, — сказал полковник. — Просто в октябре я чувствую себя так, будто мои внутренности грызут дикие звери.
Я, наверное, ее не бросаю потому, что она не бросает меня. А это нелегко. Из меня «вторая половина» паршивая. Из нее тоже. Мы друг друга заслуживаем.
К политическим обществам не присоединяются без влияния со стороны.
Для хорошего аппетита нет плохой еды.
Ужасно, когда тебя хоронят в октябре, правда?
В душе ничего не шевелится при виде карася в бокале и голой женщины. Статуя Венеры в Лувре перестала краснеть и отвечать пощечинами. Европейцам подавай соловьиные язычки. Писающих мальчиков, прости меня, господи. Ты не думай, что я осуждаю Наталью. Это ее свободный выбор. Только мне не интересно ее творчество. Вот, в чем дело. Я не смогу сделать того, что ты просишь. Взять интервью у своей бывшей жены. Единственное, что я могу пообещать – это спросить, как она сама отнесется к этому. Если это потребуется, то сделаю. Напишу. Она же теперь звезда. У нее пиар-команда.
Я продолжал улыбаться, переваривая эту неожиданную новость про карася в бокале. Победа на какой-то престижной выставке в Париже не вызвала у меня никаких эмоций. Я знал настоящую цену искусства Натали – «стриптиз победит»! Тем более что она воспользовалась всемирным брендом – голая красота пышного тела русской женщины в бане с веником в одной руке и бокалом с «телескопом» в другой. Я видел карандашные наброски к этой картине, но не мог предположить, что позировала ей секретарша Татьяна. Действительно, самая обычная сельская женщина. Одна из сотен тысяч подобных. Ничего особенного. Но именно ее тело покорило Париж. Интересно. Наталья — не самый талантливый художник, но блестящий менеджер от искусства. Вместе со своим Пьером или Жаном они выстрелили из беспроигрышного орудия – эротики на русской почве. Господи, помилуй! Недавно были в ходу матрешки, теперь матрешек необходимо раздеть. — Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Миру хочется голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Стриптиз победит, — пробормотал я. – Это Вознесенский.
Пиво всосалось в кровь, легло на вчерашние дрожжи. Яд змеи. Почему-то в мыслях возник образ Натальи без одежды. «У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Стриптиз победит». Лежит, стервоза, и издевается – мол, змеи тоже не раздеваются. Я улыбнулся. У нее было потрясающее тело, фигура языческой богини, «святой проститутки» — жрицы древнеегипетского храма Осириса. Она признавалась мне и в этом – будто бы видела себя «святой проституткой» во сне, отдающейся всякому посетителю мистерий во славу бога Солнца Ра или Осириса. Тело упругое, воспитанное многолетней гимнастикой йогов, со шрамом после операции, пикантной змейкой пробегающей от верхней части пресса до пупка. Этот шрам я называл «утренней дорожкой для променада». Наталья смеялась. В постели мы не знали запретов.
Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»
Боль поможет мне и в этом. Я хозяин своим мыслям? Если да, то мне ничего не стоит соединить образ Натальи с болью, которую я пытаюсь сжечь в костре новой философии. Разве недостаточно будет вызвать с помощью настройки на негу ее облик и воздать ему должное? Привязать к кострищу аутодафе и публично казнить. Средневековая инквизиция знала, зачем сжигает еретиков. Очищение пространства от патологии. Когда заболевал растлением церковный организм, нужно было каленым железом прижигать гноящуюся и смердящую рану – чтобы весь организм не погиб. Человеку с запущенной гангреной отрезают ногу не ради отмщения, а по великой любви – чтобы жил. Теперь и я должен совершить операцию самому себе для того, чтобы не превратится в разлагающийся труп при жизни. Глупышка! Нашла, с кем тягаться. С полковником, у которого в сейфе лежит пистолет.
Разве Гомер не высмеивал счастье скотинки, когда в «Илиаде» описал путешествие Одиссея на остров колдуньи? Да. Одиссей влюбился в нее — ведьмы все такие! Влюбился и забыл своих преданных друзей, жену Пенелопу с ребенком. Да. Ведьмы все такие — они способны одурачить до забвения. С ними можно позабыть друзей, бога, они сами становятся на место божества и пытаются властвовать. Оголила ножку, и пошел скакать казак. А другой воин, опьяненный красотой Клеопатры, отдал свою жизнь за одну ночь, проведенную с бестией. Бедный Одиссей! Когда он начал отрезвляться от чар колдуньи, тут же воскликнул: «Куда подевались друзья-воины?»
И она повела его на солнечную лужайку и указала на маленькое стадо свиней. Боровы наслаждались солнцем и пищей, и выглядели счастливыми. Они резвились на травке, подставляли сытые тельца под ласковые лучи солнца, спали, ели, плодились. «Разве не этого хочет каждый мужчина?» — спросила красавица. И тут только Одиссей очнулся и заставил колдунью вернуть ему друзей. Нет, не такого счастья жаждет человек. Убить ведьму! Пистолет «Макарова» заряжен серебряными пулями. Вбить осиновый кол в «красоту». Мир хочет бунта — он получит его.
Перед прогулкой заглянул в социальную сеть. Затягивает ласково как блудница Вавилонская. Паутина. Точное определение. Паук – это твое собственное тщеславие, которое пожирает тебя изнутри. Открыл новостную страничку. Давно тут не был. В мире виртуальном все по-прежнему. Под благовидным предлогом уважаемый писатель выставил пост о том, что все в мире – это иллюзия. Что мир сам есть иллюзия. Что сама иллюзия – это иллюзия. Кажется, не тяни руку к «мышке» — оставь этого «яйцеголового» интеллектуала в покое. Тем более что для него – это обыкновенный пинг-понг, игра ума, вспотение мозга, не больше. Шахматная партия в словоблудие. Оставь. Пройди мимо. Ты Тихоход. Пора бы научиться жить осмысленно. Не впускать в себя полемику, которая никуда не ведет. Мудрые китайцы давно заметили по этому поводу: «Крепче всего запирают ворота, которые никуда не выходят». А я – что? Человек мира сего. Дрогнула извилина, и написал комментарий: «Мол, жить в иллюзии и питаться иллюзиями могут лишь сытые самодовольные чудаки, которых не трезвила настоящая скорбь или боль». Под скорбью я разумел свое ранение и боль в колене, которая избавила от многих иллюзий. В том числе и от иллюзии словоблудия. К чему это все? Разжигание страстей и страстишек! К чему мне было вступать в диалог, который нарушает мир души и влечет за собой стремление настоять на своем. А « яйцеголовый» зачем выставляет посты? Наверняка с благородной миссией поблудить около истины? И подвести кого-нибудь под монастырь. Черт бы побрал это публичное пространство! Хочу карася. Больше ничего пока не хочу. Нормального живого карася. Процесс кормления. Процесс ловли на удочку. Копания червей. Этого всего хочу больше всяких пустых полемик. Господи, как же я соскучился по простой жизни. Приятно встретить в деревне человека, который искренне улыбнется незнакомцу и скажет: «Здравствуйте!». Как я устал от «яйцеголовых»! Болит голова. Очень болит. Механизм мины запущен. Тикает.
У меня есть боль, на фундаменте которой я воздвигну здание новой философии жизни. Самый сильный стимул к жизни – не влюбленность. А боль. Влюбленность – это наркотическая эйфория. А боль – это ледяной душ. Слава Богу за то, что вместе с ностальгией ко мне пришел артроз. Двадцать лет назад пуля из снайперской винтовки раздробила мне колено, теперь ко мне возвращается боль, которую когда-то я уничтожил с помощью жажды жизни. В то время я не был философом, тем более – тихоходом. Мне хотелось летать. Вероятно, наступил период настоящего взросления. Хватит обманывать себя, полагая, что влюбленность – это лекарство. Наркотик – да. На время он укроет меня от боли. Но вскоре она вернется и притащит с собой сотню заболеваний. Об этом расскажет любой врач-нарколог. Мне нужно это в пятьдесят пять? Смеюсь, а самому плакать хочется. От счастья – я протрезвел! Если она не покинет меня, придется вытравить из себя ее образ, сжечь его на кострище, а пепел развеять по ветру. Никогда не нужно так подло шутить с полковником, пусть и отставным. На своем веку я сжег много ведьм. Для меня не будет откровением расправиться еще с одной. Чем больше «возвращение боли», тем сильнее мое оружие. Какая же она глупышка! Нашла, с кем состязаться.
– Самолет – прекрасная вещь, – говорил полковник, не отрывая глаз от почтового мешка. – Я слыхал, он может долететь до Европы за одну ночь.
– Может, – сказал врач, обмахиваясь журналом.
Полковник заметил почтового инспектора среди людей, ожидавших, пока катер причалит, чтобы впрыгнуть на него. Инспектор прыгнул первым. Взял у капитана запечатанный конверт. Потом поднялся на палубу. Почтовый мешок был привязан между двух бочек с нефтью.
– Хотя летать на самолетах опасно, – сказал полковник. Он было потерял из виду почтового инспектора, но скоро снова обнаружил его у тележки торговца, уставленной яркими бутылками с прохладительными напитками. – Человечество должно расплачиваться за прогресс.
Исправленному верить.
— «И ты возлюбишь своего ущербного ближнего ущербным сердцем своим», — зачитал я вслух.
— Да, довольно хорошо.
— Довольно хорошо? Конечно, жарито тоже довольно хорошие. Трахаться — довольно занятно. Солнце довольно горячее. Боже, в этих словах столько сказано о любви и сломленности — они безупречны.
... Он ненавидел из принципа, а принципиальная ненависть куда как сильнее ненависти типа «пацаны, зря вы обмотали меня скотчем и бросили в озеро».
На нём даже не повеситься. Бесполезный какой-то галстук.
Отступление — это капитуляция.
Если увидишь подозрительное существо, сразу бей из гранатомета.
— Что это за значок у тебя на бронежилете, Морпех?
— Символ мира, сэр.
<...>
— Что написано у тебя на шлеме?
— «Рождён убивать», сэр.
— Ты написал «Рождён убивать» на шлеме, а сам носишь значок с символом мира. Это что, какая-то идиотская шутка?
— Ты хуже чёрта, ты знаешь об этом?
— Да ладно... Мы не в церкви.
— Что Вы стоите? Дождетесь когда он прикончит Фанфана!
— А может Фанфан его убьет.
— Было бы лучше! А если оба умрут?
— Дитя мое, в таком возрасте людям умереть — что чихнуть!
Никакой своей воли. Просто бездумное подчинение! Мы даже не знаем, почему мы сейчас воюем, не так ли? Мы знаем лишь то, что глубоко внутри нам это нравится. Разрушение и насилие... Это часть нашей природы.