Какой смысл иметь в своей спальне мужчину, если все, на что он способен, это повернуться к тебе спиной и заснуть.
Ах, если бы кто-нибудь придумал, как сохранить воспоминания, запереть их во флакон, как духи. Чтобы они никогда не выдохлись. Никогда не потускнели. А когда тебе захочется, вынешь пробку — и заново переживешь тот миг.
Счастье — не приз, который получаешь в награду, это свойство мышления, состояние души.
Частичка нашей души, частичка прожитой жизни остается там, где мы были и куда уже никогда не вернемся.
Мне захотелось вернуться, поймать исчезнувший миг, но я тут же подумала, что, даже поверни мы обратно, он будет иным, даже солнце на небе не останется прежним, и тени будут другими...
— Я бы хотела удержать навсегда эту вот минуту, никогда её не забыть.
— Чему это комплимент — хорошей погоде или моему искусству водителя? — спросил он и засмеялся; так брат мог подшучивать над сестрой.
— Я бы хотела, чтобы мне было тридцать шесть лет и я носила чёрное атласное платье и жемчужное ожерелье.
— В таком случае вы не сидели бы со мной в этой машине, — сказал он. — И оставьте, пожалуйста, в покое ногти, они и так обкусаны до мяса.
— Вы, возможно, сочтёте меня дерзкой и грубой, — продолжала я, — но мне хотелось бы понять, почему вы зовёте меня кататься день за днём. Вы очень добры, это сразу видно, но почему вы избрали именно меня объектом своего милосердия?
— Я приглашаю вас, — сказал он серьёзно, — потому что вы не носите чёрного атласного платья и жемчужного ожерелья и вам нет тридцати шести лет.
Зайти в церковь — вещь полезная. Как подержаться за дерево. Вреда не будет...
Кто может сказать, почему именно этот мужчина любит именно эту женщину, какие причудливые химические соединения в крови влекут нас друг к другу?
Говорят, что во сне обнажается наша скрытая сущность, потаенные мысли и желания ясно написаны на наших лицах и в позах; но никто кроме ночной тьмы их не читает.
Взрослый человек лжёт без угрызений совести, не теряя спокойствия и весёлости, но в юности даже пустяковый обман жжёт язык, и ты пригвождаешь себя к позорному столбу.
Женщины отлично знают, какое впечатление производят слёзы на того, кто их видит.
Возраст — это всего лишь цифра, она не определяет ни ум человека, ни его взгляды на жизнь. Все зависит не от прожитых лет, а от пережитых обстоятельств в жизни…
Разговоры мужчин гораздо интереснее разговоров женщин. Они никогда не говорят о продуктах, детях, болезнях, ремонте обуви; они беседуют о людях, событиях, причинах этих событий. Не о состоянии дома, а о состоянии армии, не о соседских детях, а о мятежниках во Франции. Не о том, кто разбил фарфор, а о том, кто разорвал договор.
Нет и не было на свете ничего веселее, чем делать то — и вам это прекрасно известно, — чего делать не следует.
Жестокость порождает жестокость, предательство — измену; качества, которые он сам взрастил в себе за прошедшие годы, теперь рикошетом ударили по нему.
Терпеть не могу это состояние: ждать как будто уже нечего, а всё равно ждёшь.
Это всегда случается именно так. Соблазн подкрадывается незаметно к мужчине или женщине, и они открывают ему дверь. Они никогда не имеют намерение причинить кому-то вред.
— Вам на всё наплевать, разве нет?
— Конечно. А почему бы и нет?
Она была молода, не старше девятнадцати лет, но на лице ее застыла печать вечности, тревожащая память, словно в ее гибком теле обитала древняя как мир, неумирающая душа; тьма времен смотрела из этих глаз, они так долго созерцали жизнь, что стали равнодушны к ней.
Стоит явить свой талант миру, как мир ставит на него печать. И талант уже не ваше достояние. Он становится предметом купли-продажи и оплачивается либо высоко, либо ничтожно низко. Талант выбрасывается на рынок. Отныне и навсегда обладатель таланта должен проявлять осмотрительность и внимательно приглядываться к покупателю. Поэтому, если вы не лишены щепетильности, не лишены гордости, то поворачиваетесь спиной к рынку. И находите для себя то или иное оправдание.
Я не мог просить прощения за чужой поступок. Козел отпущения всегда виноват.
Она никогда не прощала обид. «Я прежде отправлю их в ад», — говорила она, если сердилась на кого-нибудь.
Не странно ли, что в минуты жизненных потрясений мысли наши вдруг обращаются к детству?
В женщине нельзя быть уверенным, пока ты ее не получил.
В ее глазах светилась воля, но не подавляющая и властная, а затаившаяся, спокойная, будто она обладала даром читать в моем сердце и, понимая, что сопротивление не сломлено, зная его причину, побуждала меня продолжать.
С приходом первых апрельских дней что-то неуловимое проникает в воздух, касается вашей щеки, отзывается во всем вашем теле, и тело оживает.
Насколько важно то, что я потерпел фиаско? Не моему окружению, моему мирку, не тем немногим друзьям, которые думают, будто знают меня, не тем, кто дает мне работу, не студентам, которые слушают мои лекции, не служащим в Британском музее, которые любезно говорят мне «доброе утро» или «добрый день», и не тем благовоспитанным, благожелательным, но до чего же скучным лондонским теням, среди которых жил и добывал свое пропитание — законопослушный, тихий, педантичный и чопорный индивидуум тридцати восьми лет. Нет, не им, а моей внутренней сущности, моему «я», которое настойчиво требует освобождения. Как оно смотрит на мою жалкую жизнь? Кто оно, то существо, и откуда оно взялось, какие желания, какие стремления обуревают его, — этого я сказать не мог. Я так привык его обуздывать, что не знал его повадок; возможно, у него холодное сердце, язвительный смех, вспыльчивый характер и дерзкий язык. Не оно живет в однокомнатной, заваленной книгами квартире, не оно просыпается каждое утро, зная, что у него ничего нет — ни семьи, ни родных и близких, ни друзей, ни интересов, которые поглощали бы его целиком, ничего, что могло бы служить жизненном целью или якорем спасения, ничего, кроме увлечения французской историей и французским языком, которое — по счастливой случайности — позволяет мне как-то зарабатывать на хлеб. Возможно, если бы я не держал его взаперти в моей грудной клетке, оно бы хохотало, бесчинствовало, дралось и лгало. Возможно, оно бы страдало, возможно, ненавидело бы, возможно, ни к кому не проявляло бы милосердия. Оно могло бы красть, убивать… или отдавать все силы борьбе за благородное, хотя и безнадежное дело, могло бы любить человечество и исповедовать веру, утверждающую равно божественность Всевышнего и людей. Какова бы ни была его природа, оно ожидало своего часа, укрывшись под бесцветным обличьем того бледного человека, что сидел сейчас в церкви Пресвятой Девы, ожидая, когда утихнет дождь, завершится день, подойдет к предопределенному концу отпуск, наступит осень и его вновь еще на один год, еще на один промежуток времени возьмет в плен повседневная рутина обычной, бедной событиями лондонской жизни. Вопрос был в том, как отпереть дверь. Каким способом освободить того, другого?
Я был чужак. Я не входил в их число. Годы учебы, годы работы, легкость, с которой я говорил на их языке, преподавал их историю, разбирался в их культуре, ни на йоту не приблизили меня к живым людям. Я был слишком неуверен в себе, слишком сдержан и сам это ощущал. Познания мои были книжными, а повседневный жизненный опыт — поверхностным, он давал мне те крупицы, те жалкие обрывки сведений, что подбирает в чужой стране турист.
Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу.
Что бы она ни делала и ни говорила, мне это теперь безразлично. Она не могла больше запугать меня. Она потеряла свою власть надо мной вместе с Ребеккой.
— Он был похож на спящего, который неожиданно проснулся и увидел мир, — продолжала она, — всю его красоту и всю печаль. Голод и жажду. Все, чего он никогда не знал, о чем никогда не думал, предстало перед ним в преувеличенном виде, воплотилось в одном-единственном человеке, которым случайно или по воле судьбы, если вам угодно, оказалась я. Райнальди — которого он ненавидел, вероятно, так же, как вы, — однажды сказал мне, что я открыла ему глаза, как иным открывает глаза религия. Его охватила такая же одержимость. Но человек, приобщившийся к религии, может уйти в монастырь и целыми днями молиться перед образом Богоматери в алтаре. Она сделана из гипса и не меняется. С женщинами не так, Филипп. Их настроения меняются со сменой дня и ночи, иногда даже с часа на час, как и настроение мужчины. Мы люди, и это наш недостаток.
Я слишком много думал о ***рли, и его я ставил на первое место. А такую любовь не проповедуют в церкви. Христос ничего не говорил о любви к камням, скалам, дому, земле, на которой родился, к своему маленькому королевству.
Я знаю, чем он был для меня. Но чем была для него я…
Как я могла подойти к тебе ближе, когда знала, что ты всегда думаешь о Ребекке. Как я могла требовать от тебя любви, зная, что в твоей душе царит Ребекка!
Что могло бы быть — что было бы. Это самые грустные фразы в нашем языке.
То, что он сказал мне, разбило все мои мысли и представления вдребезги, и я лишь думала о том, как начать собирать осколки.
Она все еще хозяйка в доме, а вы — бледная тень, которой следовало бы лежать на кладбище вместо нее.
Я буду жить так, как мне хочется, Дэнни, и никто не сможет мне помешать.
Главное и единственное, что должен знать тот, кто желает ставить любой спектакль, – добиться, чтобы зрители осознали свою причастность.