— Томас, ступай домой и готовь ужин. Когда я вернусь, пусть будет шесть часов.
— Шесть вечера или шесть утра?
— Шесть дня.
— А разве ночь?
— Ночь.
— И давно?
— С вечера.
— Утка готова.
— Отпусти её, пусть летает.
— Бегает?
— Зачем? Ходит.
— Болтает?
— Молчит.
— Умный мальчик, далеко пойдёт.
Господин барон вас давно ожидает. Он с утра в кабинете работает, заперся и спрашивает: «Томас, — говорит, — не приехал ещё господин пастор?» Я говорю: «Нет ещё». Он говорит: «Ну и слава богу». Очень вас ждёт.
— Всё шутите?
— Давно бросил. Врачи запрещают.
— С каких это пор вы стали ходить по врачам?
— Сразу после смерти...
— Говорят ведь юмор — он полезный, шутка, мол, жизнь продлевает.
— Не всем. Тем, кто смеется, — продлевает. Тому, кто острит, — укорачивает. Вот так вот.
Есть кто-то для каждого.
... Я любил тебя такой, какая ты есть, и никогда не захочу, чтобы ты изменилась.
Я любил тебя, далеко не все понимая, убежденный, что время все расставит по своим местам.
Может быть, в самом апофеозе этой любви я иногда забывал спрашивать тебя, любишь ли ты меня так беззаветно, что согласна принять все, что нас разделяет.
А может, ты сама не давала мне времени задать тебе этот вопрос, как не успевала задать его себе самой.
Но оно все же настало, это время, настало несмотря ни на что...
Как тебе удаётся быть такой храброй, когда дело касается других, и такой трусихой в отношении себя самой?
— Черт подери, как я боюсь.
— Черт подери, ты всего-навсего человек. Тебе положено бояться.
Отвратительное чувство, когда кажется, что вот-вот поймаешь мысль за хвост, а она, похохатывая, удирает...
– Интересно, чем это испытание отличается от Лабиринта? В Глэйде нас заперли внутри стен и снабдили всем необходимым для выживания, здесь же ничто не сдерживает, но и припасов почти нет. По-моему, это называется ирония.
– Типа того, – согласился Минхо. – А ты философ.
— Настоящая мудрость приходит, когда все узнаешь на своей шкуре.
— А если на чужой?
— Тогда это учёность.
— Когда царь Эдип осознал, что убил своего отца, не ведая, что это его отец… И что он спал со своей матерью, и что из-за него город поразила моровая язва, он не смог видеть последствия своих преступлений. Он выколол себе глаза и ушёл. Он чувствовал себя виновным и решил, что должен сам покарать себя. Но! Наши вожди, в отличие, от Эдипа чувствуют себя невиновными. И когда мы все узнали о преступлениях сталинского режима, они завопили “Мы не при чём! Мы не ведали о том, что творилось! Наша совесть чиста”. Но главное их отличие от Эдипа заключается в том, что они остались у власти.
— А им следовало бы выколоть себе глаза.
— Я только хочу сказать, что со времён Эдипа мораль изменилась.
На всю жизнь запомню и внукам-правнукам закажу страшиться русских слов: «авось», «с гаком», «надо идти»!
Я бы мог заставить тебя ревновать, сказав, что за мной ухаживала молоденькая очаровательная медсестра, но, увы, это был мужчина с длинной неухоженной бородой.
…как тошно, когда тебя целыми днями поучают…
— Когда такая женщина, как Луиза, уходит, она уже не возвращается.
— Кто тебе сказал, что я хочу ее возвращения?
— Рано или поздно захочешь.
— …привычка уничтожает все, включая людей. А уж после четырех лет брака…
— После пяти, — уточнил я.
— После пяти лет брака все превращается в привычку. Привычка не оставляет места новизне, а без новизны нет очарования, нет влюбленности. Это правда. Но есть другое.
— Например?
— Ну, я не знаю, нечто более важное, — ответил он нетерпеливо. — Чувство сообщничества, полагаю, привязанность.
— Я да, влюбился.
Марсело взглянул мне в глаза, будто надеялся найти в них нечто опровергающее мои слова, но не нашел. Он недоверчиво приподнял кустистые брови, что придало его лицу комичное выражение, и воскликнул:
— Да ну тебя, Томас!
— Тебе это кажется странным?
— Нет, не странным… Ну да, я же тебе говорил, — бормотал он. — Прежде всего, мне это кажется величайшей глупостью. Будто у тебя и так проблем мало!..
— ПОРОК ради тебя нарушил собственные хреновы правила.
— Как так?
— Они говорили: правил нет. Дали кучу времени, чтобы доплестись до чёртова убежища, и всё. Никаких правил. Люди мрут направо и налево, а они вдруг спускаются с небес на летучем кошмарище и спасают твою задницу. Бред какой-то. — Ньют помолчал. — Я не жалуюсь. Хорошо, что ты жив и всё такое.
— Н-да, спасибки тебе.
— Хватит гадать, идёмте. Пора осмотреться. — Растянув простыню, Томас плотно завернулся в неё, словно старуха в шаль. — Ну как?
— Как дурак, — ответил Минхо. — То есть как шанкетка, страшней которой я в жизни не видел. Скажи спасибо богам за то, что сотворили тебя парнем.
— Спасибо.
— А вы пытались залезть наверх?
— Пытались. Плющ растет не до верха. И потом, куда ты пойдешь оттуда?
— А что насчет лифта? Запрыгнуть в него и ждать, когда спустится.
— Нет, мы пытались. Пока кто-то внутри лифт стоит.
— Ладно, а что если...
— Нет, мы пробовали, ясно? Дважды. Просто поверь мне, все о чем ты думаешь мы уже испробовали. Единственный выход через лабиринт.
— Настоящий ты не пытался бы отфигачить мне наследство!
— Это почему? Надо же сохранять популяцию будущих Минхонят.
— Рад, что тебя не уконтрапупили. Серьезно, очень рад.
— И ты цел....
Он дрался с гриверами и шизами, пережил огнестрельное ранение и инфекцию... ПОРОК спас его, а теперь они же и отравят его газом...
— Пожалуйста, поставьте вазу, ей больше двухсот лет,
— Такие деньжищи, а на новую раскошелиться не можешь.
Великий вы человек, барон Мюнхгаузен, а все-таки и на вас пыль ложится.