Человек создал Бога, чтобы Бог спас человека.
В наше время найдется всего-навсего два-три человека, которые могут прочесть книгу, понять ее и вынести о ней суждение.
Когда человек до дна испил горечь жизни, он обращается к божественной иллюзии — вот где исходная точка всех религий.
Будьте счастливы, ведь вы молоды; но не мешайте старикам умирать, сохраняя свои убеждения.
Вы недостойны познать счастье, пока цепляетесь за собственность и пока ваша ненависть к буржуазии будет корениться единственно в вашей неутолимой потребности самим стать такими же буржуа.
Недра земли, как и сама земля, принадлежат всему народу, а различные Компании безраздельно пользуются ими только благодаря гнусной привилегии...
Да, что правда, то правда: здесь ели не на шутку! Оно и понятно — когда в кои-то веки доберешься до вкусного куска, то глупо церемониться!
Действовать, создавать, сражаться с обстоятельствами, побеждать или быть побежденным — вот в чем вся радость, вся жизнь здорового человека.
У каждого свои дела. Хотите жить, как вам нравится, так не мешайте и другим жить, как они хотят. Я всем довольна, я никому не мешаю. Я только не хочу, чтобы в меня швыряли грязью люди, которые сами сидят по уши в грязи.
Рабочему живется несладко, он холодает, голодает, богачи плюют на него. Так неужели же нужно упрекать его, если он иной раз выпьет, чтобы повеселиться, чтобы хоть на минуту увидеть мир в розовом цвете?
Поистине надо быть калекой, гнилушкой, надо иметь дырявую голову, чтобы отказываться от работы в наше время, когда предоставляется поле для широчайшей деятельности, когда весь мир устремлен к будущему. И он поднял на смех всех отчаявшихся, пресытившихся, всех нытиков, всех заболевших от достижений науки, всех, кто на грандиозной современной стройке принимает хнычущий вид поэта или жеманную позу скептика. Какое восхитительное, уместное и разумное занятие — зевать от скуки, когда другие заняты творческим трудом!
Один очень талантливый писатель в ответ на мою жалобу на то, что я не нахожу сочувствия у критики, мудро ответил мне: «У вас есть существенный недостаток, который закроет перед вами все двери: вы и двух минут не можете поговорить с дураком, не дав ему понять, что он дурак».
Хлеба? Да разве в этом счастье, болваны? Ведь он-то ел досыта и все же готов был кричать от боли душевной. В семье у него развал, вся жизнь исковеркана, — и от мысли об этом у него подкатывали к горлу рыдания, стоны смертельной муки. Да разве все дело в том, чтобы не знать голода? Разве все тогда пойдет как нельзя лучше?... Отрезайте каждому положенный ему ломоть хлеба, а душу вы не избавите ни от одной горести. Нет, вы лишь добьетесь того, что на земле чаша страданий переполнится, и придет день, когда люди, как собаки, завоют от безысходного отчаяния, ибо они распростятся с бездумным удовлетворением своих инстинктов и поднимутся до страдания, порождаемого неутоленными страстями.
Тот, кто сидит в грязи, не любит, чтобы на него падал свет.
Если для человека справедливость неосуществима, то пусть лучше сгниёт всё человечество.
Прекрасные души спасаются сами, через свою мудрость и милосердие.
Достаточно ей было улыбнуться, и она привязывала человека навеки.
Стоя перед этим разъяренным
водопадом, они испытывали глухую боязнь, что их втянет поток этой роскоши,
и в то же время ощущали непреодолимое желание броситься туда и там
погибнуть.
Заработная плата — это новая форма рабства.
Он с глубоким волнением смотрел ей вслед. Какая она измученная, как постарела, жизнь ее теперь кончена! В лице ни кровинки, из-под синего шерстяного колпака выбиваются седеющие волосы, расплывшуюся фигуру много рожавшей женщины безобразно облегают парусиновые штаны и куртка. Но ее прощальное рукопожатие было таким же, как у его товарищей: этим долгим безмолвным рукопожатием все они назначали ему новую встречу — в тот день, когда борьба возобновится. Этьен прекрасно понял ее взгляд, выражавший спокойную веру в будущее. До скорого свидания, говорили ее глаза, и уж на этот раз бой будет решающим.
В голодающих поселках страдали меньше, нежели в этом буржуазном доме, где всеми силами скрывали от посторонних, что в доме за столом пьют одну воду.
С начала забастовки голод усугублял обиды, люди ощущали потребность во взаимных столкновениях.
Увеличить заработную плату... Да разве это возможно? Железным законом она сведена к минимальной сумме, строго необходимой для того, чтобы рабочий ел сухой хлеб и плодил детей... Если она падает слишком низко, рабочие мрут, а тогда увеличивается спрос на рабочие руки, и она повышается. Если она поднимается слишком высоко, увеличивается предложение рабочей силы, и заработная плата понижается... Вот вам равновесие, поддерживаемое пустым желудком, приговор на вечную каторгу, на голодное существование.
Разве не ужасно, что целое поколение мужчин, от отца к сыну, издыхает на дне шахты для того, чтобы министры получали взятки, а знатные господа и буржуа задавали пиры и жирели в тепле и холе!
Нет ничего печальнее и безмолвнее осенних сумерек.
В небесах — жалобное веяние безнадежности. С высоты, расстилая погребальные саваны, спускается мрак.
Кончился рабочий день. Как длинны эти дни, и как скоро они начинаются вновь! Еле-еле успеешь поесть да поспать — и вот уже опять утро, и опять надо влезать в ярмо.
Я так и думал: невозможно это, он просто хвастается, не настолько уж он силен! Вот вы и попались! Вытягивайте из женщины все, что можно, эксплуатируйте ее, как угольную шахту! Но все это кончится тем, что эксплуатировать вас примется она, да еще поставит на колени!.. Будьте же осторожны, а то она высосет из вас гораздо больше денег и крови, чем вам удалось высосать из нее.
— Скажите: они, кажется, мстят?
— Кто? — спросил в замешательстве Муре.
— Да женщины… Им надоедает быть в вашей власти, дорогой мой, теперь вы принадлежите им: перемена справедливая!
Будь он бедный, я любила бы его еще сильней.
В былые времена его полковой командир покончил с собой из-за такой девчонки, невзрачной на вид, но хрупкой и скромной, с одного взгляда покорявшей сердца.
Он вовсе не горел любовной лихорадкой и говорил, что ему, как человеку многоопытному, не к лицу увлечения.
Вы были бы здесь царицей, если бы только захотели.
Он любил говорить и убеждать в своей правоте.
Она завоевала безусловный авторитет уже одной своей кротостью.
Она стояла терпеливо, одинокая, но сильная своей кротостью.
Он создавал новую религию; на смену опустевшим церквам и колеблющейся вере пришли его базары, отныне дававшие пищу опустошенным душам.
Еще вся трепеща и истекая в душе кровью, она мужественно скрывала свои страдания под маской светской любезности.
Она воровала ради воровства, как любят ради любви.
Пожалуй, только порок и может чуточку развлечь.