Раньше, влюбляясь, я никогда не думала о другом человеке. Я всегда думала только о себе. О том, чего я хочу. И шла напролом, чтобы получить это. Но сейчас я просто не могу идти напролом, вдруг я что-нибудь сломаю.
Андерсина познакомила меня со своей мамой. Она, конечно, не сказала: «Знакомься, мама, это Джо, он живет в сумасшедшем доме, и я теперь буду жить с ним». Но мы вместе сходили в театр.
— У меня есть одна проблема, и я не знаю, как поступить. Джульетта смотрит на меня вопросительно. — Я не скажу тебе! — тут же предупреждаю я. — Почему? — она уже начинает смеяться, догадываясь, в чем дело. — Потому что ты все исправишь!
А затем я возвращалась домой. Испытательный срок вышел весь. И я возвращалась домой. С чемоданом вещей, которые могли пригодиться мне в моей новой жизни. Жизни за стенами сумасшедшего дома. И вдруг у моего чемодана отлетели колесики и поломалась ручка. А идти было не близко. Я поднял чемодан, уложил его себе на голову и пошел по ночной дороге. Домой. Как хорошо, что я сумасшедший и могу делать то, что мне нравится, не оглядываясь на мнение других. Оно меня совсем не беспокоит. Мне нравится чувство основательности в затылке, когда макушку придавливает чемодан, набитый вещами моей новой жизни.
— Я читаю Атланта, и Кеттлер читает Атланта, и Люси! Это какая-то эпидемия! Все читают Атланта. — А я вышиваю, — говорит она.
С августом пришли грустные времена. Не знаю, как сказать по-другому. Грустные времена и всё тут. Захандрили буквально все. И милая, вечно смеющаяся соседка Люси, и любовь всей моей жизни прекрасная Андерсина, и ещё одна любовь всей моей жизни (тсс! Не стоит думать, что она должна быть одна) — несгибаемая Джульетта, и умудряющийся совмещать в себе непреходящее нытьё и жизнерадостный оптимизм, Кеттлер, и даже я, даже я, даже я... Меня зовут Джо. Я живу здесь уже пять лет. Все эти годы на земле не было никого счастливее меня. А затем пришёл август.
Что делать с этим августом мы не знали. Забирались только на подоконник и смотрели из распахнутого навстречу вечернему солнцу окна на разлинованный длинными тенями сад. Ощущение того, что я ещё чувствую в груди вечерний ласковый свет, грело меня и чуть радовало, позволяя теплиться надежде, что не всё потеряно. Но вот солнце пропадало за безмолвными верхушками деревьев, и приходилось смотреть правде в глаза: надежды не было.
Не надо. Не сходи с ума. Я и так чудом сдерживаю тебя. И себя.
Цивилизация делает людей дикими.
– Вот как, – протянула девушка. – Что же мне делать? – Любить, – произнесла королева.
Её тело стало совсем чужим. Она не чувствовала ломоты или боли в костях, но и костей своих она тоже не чувствовала. Только биение сердца, ставшего вдруг огромным сердцем.
Это очень тяжело. Скрывать что-то от дорогого человека. Тяжело и неправильно.
– Так вот, им попадет, потому что они подвергли твою жизнь опасности, – вернулся Ансельм к вопросу Флоренс. – Новенькие, – и опять это слово не далось ему легко, – появляются в Поднебесье только в сопровождении нетронутых. То есть таких, как я. А так как ты была с гномами, то фермер вполне правомерно испугался. Он мог убить вас, и никто бы его не осудил. – Гостеприимный народ, – прокомментировала Флоренс, отставляя плошку с кашей в сторону.
— Что это? – протянул он маленькую пухлую ручку. Его наивные глаза загорелись. — Не трогай, — предупредила его Флоренс, замедляя шаг. Гном отдернул руку. — Это кольцо, — произнесла она, убедившись, что тот больше не покушается на её сокровище. Гном заметил, как лицо Флоренс, бывшее до этого бесстрастным, на мгновение исказилось гримасой боли. — Оно такое хрупкое, — прошептал он, и личико его сделалось жалостливым. Точно таким же оно сделалось у другого гнома, который тоже теперь во все глаза смотрел на кольцо. Чтобы не смотреть на девушку. — Как и все в нашей жизни, — ответила Флоренс, нахмурившись. Она кинула взгляд вдаль и ускорила шаг.
— Что я ей скажу? – повторила она свой вопрос. — Правду! Нет ничего лучше правды! – восторженно заговорил один. — Искренность освободит твоё сердце! – подтвердил второй. Флоренс прищурилась. В этот момент они совсем не казались ей вредными маленькими существами. — Какую правду? — воскликнула девушка. – Что я попала в мир с сумасшедшими гномами? — Правду, — расстроено выдохнул первый. — Мы не сумасшедшие, — добавил второй.
– Я не хочу в замок. Там же его Высочество Невменяемость. – Отнесись к нему снисходительно. – Я? К Принцу? Так у вас всё устроено?
– Когда-то моя страдающая душа была бесценна. Сегодня бесценна твоя любящая душа. Бесценна настолько, что мы все идем сражаться, чтобы защитить её. Но когда-то, когда-то давно, моя душа тоже была бесценна. И я вставал на Чашу, чтобы подарить её миру. И мир принимал мой дар.
– У меня для тебя ничего нет, – сказал волшебник, разводя руками. – Вижу, – вздохнула Флоренс. Тут она вспомнила о том, что Гемма говорила про какое-то задание. – А может, оружие? – с надеждой в голосе спросила Фло. – Мне же придётся сражаться.Она на мгновение прикрыла глаза, понимая, что последняя фраза звучала очень смешно. – Придётся-придётся, – закивал головой Бартомиу. – Только оружие тебе не сильно поможет. – Хотя бы для красоты, – как-то даже жалостливо произнесла Флоренс. Почему-то идея того, что она будет разгуливать по Поднебесью с мечом или шпагой, привлекала девушку. – Для красоты? – удивился Бартомиу. – Для красоты у тебя есть душа. В которой живёт Закон. Он воззрился на Фло, которая приподняла брови и раскрыла рот. Потом она ответила ему: – Боюсь, в моей душе живёт только беззаконие, – грустно произнесла она. Старец медленно замотал седовласой головой. – Позже ты поймёшь, что это невозможно. Закон на то и Закон, чтобы пребывать везде. И в душе каждого.
— Поцелуй меня. — Не могу. Мое неуязвимое сердце. Оно дорого мне. — Ты права. В неуязвимом сердце живет Закон. — Там живешь ты. Ты мой Закон.
– Прекрасно! А что вообще обычно загадывают новенькие в таком случае? – спросила Флоренс. – Фредерик захотел увидеть волшебство, Гемма попросила нескончаемый гардероб красивых платьев, – ответил Ансельм. – Нескончаемый гардероб? – переспросила Флоренс, скривив рот. – Мне было тринадцать, – сказала Гемма в своё оправдание.
– Что за опыты вы проводите? – Это было заклинание безумия. – Не смейте использовать директрису в качестве подопытного материала!
Если честно, Флоренс было все равно, что происходит снаружи. Потому что главное происходило у неё внутри. Внутри, в самой сердцевине души рождалась и разворачивалась целая вселенная.
И вот теперь она бежала по белоснежной тропинке. Высокий заснеженный лес, окружавший её, казался ласковым, светлым и не таящим в себе угроз. И самое главное Флоренс не надо было бояться. Она уже потеряла все, что могла. Все, что можно было потерять, она оставила там, в своем мире. И это незнакомое, неведомое ранее чувство свободы нахлынуло на девушку вместе с колючим морозным воздухом, заставило ей парить над землей вместе с большими редкими снежинками.
– Так, где мои друзья? – спросила Флоренс, когда за Аделардом захлопнулись тяжелые двери. Младший бакалавр чуть повернулся, указывая рукой в угол. Там, дрожа и сминая колпаки в маленьких пухлых ручках, стояли Феррум и Магнум. Вид у обоих был достаточно жалкий. – Железяки мои, – двинулась к ним Фло и без лишних слов подняла гномов на руки. – Ну, тихо – тихо, – успокаивала она их, чувствуя, что те продолжают дрожать у нее на руках. – Вы похудели, что ли от страха? Весите легче, чем вчера. Или я соскучилась…
— Что ты ей сказала? – попеременно спрашивали ее гномы, когда они шли дальше. — Сказала, что меня не будет какое-то время в городе. Сказала, что со мной вроде все в порядке. И сказала, что люблю ее, — призналась Флоренс. — Что? – хором возмутились малыши у нее на руках. – Ты не сказала ей главного! Где ты! — По крайней мере, я и не соврала! – в тон им ответила Флоренс. — Так в вашем мире выглядит правда? – фыркнул один и отвернулся.
– Он же отвратителен. Как можно его любить? – Я знал его другим. Я помню его другим. И я знаю, он снова станет таким, каким был. – Он же мертв. А мертвые не меняются. – Смерть тоже не вечна.
– Прости меня, – выдавила Фло хрипло. И тут же она почувствовала, как ей стало легче. Будто отпустило. – Прости меня, пожалуйста. Я сожалею. Каждое слово она выговаривала с трудом, потому что приходилось его подбирать. Словно в душе её заиграл неведомый инструмент, и слова, что она произносила, должны были теперь быть созвучными этому инструменту. Но прислушиваться к тому, как он играет, было мукой и счастьем одновременно. – Что это? – прохрипела Флоренс. – Что ты делаешь со мной? – Это не я, – покачал головой Ансельм. – Это твоя душа. Это то, что она на самом деле чувствует, когда ты отворачиваешься от светлых чувств к человеку. Просто здесь в Поднебесье другие эмоции не заслоняют эту истину. Твоя душа хочет любить меня. Не мешай ей.
А ещё... Ещё я засомневалась. Душа моя кричала о необходимости поцеловать Гринлайл, о единственной правильности этого поступка, но разум боялся. Что, если она не ответит? Что, если она рассердится? И я послушала свой разум, свой страх, сотканный из сомнений. Элеонор опустила взгляд и отвернулась. От досады я хотела откусить себе руку.
– Я не понимаю, что происходит, – послышался голос Элеонор. В нем слышалось неподдельное отчаяние. – Я тоже, – поддакнула я. Только в моём голосе так и сквозила радостная, расхлябанная беспечность. Гринлайл посмотрела на меня. Как всегда пронзительно и задумчиво. Что тут думать-то?Она думала, вероятно, о том, какие слухи поползут по нашей деревне, если упечь меня в больницу для умалишённых. А я думала о том, как могут чьи-то глаза сверкать столь ярко, и как один взгляд человека может вызывать столько чувств, столько неизведанной раньше нежности и восторга. Как так получилось, что я влюбилась? Как?
– Никто не будет перешептываться за твоей спиной, никто не будет показывать на тебя пальцем, – начала я с обидой. – Прекрати, – повторила она. И я знала, что прежде всего Элеонор хотела уберечь меня от меня самой. Она хотела предостеречь меня и не позволить наговорить кучу вещей, за которые мне будет перед ней стыдно. Потому что я никогда бы не простила себе, если бы обидела Гринлайл хоть словом.
– Спенсер! Приди в себя! Ты сама не своя! Постой! Или может у тебя бразильская лихорадка? – Я даже знаю, как эту бразильскую лихорадку зовут!
– Может, чаю? – Думаешь, я буду пить с тобой чай? – Сегодня или через месяц, это всё равно произойдёт. Не вижу смысла тянуть.
— А с чего мне ревновать к Ней? Ты даже не помнишь, как её зовут. — Конечно, не помню. Имя – это самое главное. Если хочешь всё забыть, начинать надо с главного. С имени.
– Вот видишь Бобби. Разве я могу ревновать к той, от которой не осталось и следа? – Вы можете всё, что сочтёте желаемым.
— Тебе стоит отрастить волосы, возможно, ты станешь добрее. — Тебе стоит развестись и жениться на любимой, возможно, ты станешь счастливее.
– Можешь поцеловать меня! – Вы щедры сегодня, как никогда, мадам Торрегроссо! – сказал Паркер, наклоняясь и легонько кусая женщину за шею. – Поцеловать, а не укусить! – воскликнула Ив, упираясь руками в грудь Торр и несильно отталкивая её от себя. – А укусить? – спросила Паркер. – Укусить дома! – отрезала Ив с наигранной строгостью в голосе.
– Но почему ты мне не сказал? – Как я мог тебе сказать? Ты месяцами не звонишь! К тому же мы не хотели расстраивать тебя, пока ты далеко! – О, да! Лучше огорошить меня, когда я близко!
— Мы ждём вас к завтраку, — сказала Эмбер, оценивая про себя масштабы разрушений. Торр посмотрела на часы. — К черту завтрак! Мы заснули два часа назад! — Паркер? — переспросила Эмбер. Торр перевернулась на спину и кинула взгляд на Ив, обернутую простыней. Видения прошедшей ночи, ещё такие ясные, вереницей образов промчались у Паркер перед глазами. — К чёрту завтрак! — недвусмысленно повторила она. Эмбер подняла руки в знак капитуляции и удалилась из комнаты.
— Ты наивный, — говорил мне брат. — Веришь во всякую ерунду. — Типа людей? — спросил я.
— Ты невыносим! — Зато красавчик. — Помолчи хотя бы минуту. — Ты требуешь настоящих подвигов.