Боль делает человека сильнее, учит побеждать себя, но в тоже время ослабляет его.
Вся наша жизнь — испытание. И, чтобы продвинуться, как можно дальше, нужно бороться.
Нельзя выжить, не победив того, кто являет собою серьезную угрозу твоему существованию.
Мы не можем сдаться в самом начале. Мы должны увидеть конец, мы обязаны сами его отвоевать, как свободу и свою настоящую жизнь, — то, что у нас отняли.
Его глаза всегда загорались, когда он выходил на площадь. Он нашел свое место в мире, себя и знал, что ему нужно делать. Он не боялся и, тем более, никогда не сомневался, по сравнению с нынешней мной.
Так устроен человек. Он будет терпеть, молчать и надеяться, ведь возмущаться слишком утомительно. Куда удобнее смириться и ничего не делать.
О каком идеалистическом, храбром, избранном народе идет речь? Это чушь собачья! Народ, которым повелевают и он корится; которого унижают, а он воспринимает это как само собой разумеющееся; который видит реальную жизнь, перебивается за чертой бедности и продолжает с этим мириться… Власть убеждает людей, что они должны существовать именно так. Власть всеми способами навязывает людям свои вымышленные идеалы, а те верят, что это цель всей их жизни. Еще никто открыто не засомневался. А тех, кто решился заговорить о проблемах, выступить против, народ позволяет отъединять, защищаясь от другого, разумного мнения. Этот народ наблюдает за убийствами тех, кто храбрее и отчаяние многих других. И я уже не знаю, хочу ли я, так как раньше, помочь всем вырваться из цепких лап правительства. И хотят ли они освободиться...
Доказывать храбрость, унижая тех, кто физически слабее, — это низко и вызывает лишь жалость и отвращение.
Умела бы я убивать взглядом — все давно бы уже были мертвы.
У меня не раз возникало подмывающее чувство убежать, но я всегда говорила себе, что у меня будет еще куча возможностей это сделать. И теперь, когда у меня нет и шанса, я думаю, что нужно было совершать побег раньше, без лишних раздумий и сомнений. И из этого выходит: даже самую безумную идею нужно воплощать в тот самый момент, когда она пришла, иначе, отложив ее на потом, мы навсегда с нею расстанемся.
Мы сами определяем, что такое уродство. То есть, если человек имеет, по нашему мнению, некие отклонения — мы считаем его другим. Все, что мы определяем как ненормальность, патологию или отклонение — это всего лишь наше мнение.
Чем больше контроля и силы, тем больше сопротивления. Но это не касается людей. Чем больше их контролируешь и запугиваешь, тем больше им это нравится и тем больше они хотят, чтобы ими управляли. И чем больше вранья — тем усерднее они верят в навязанные иллюзии. И тем больше они хотят их слышать.
То, чего боишься превыше всего — неизбежно произойдет.
— Не бойся.
— Думаешь, это легко?
Когда мне предъявили не подписанный приказ на расстрел, у меня был выбор: заткнуться, залечь на дно, и сохранить жизнь мамы и Касс или продолжать бунтовать. Я остановилась, и теперь у меня ничего нет.
— Ты ведь меня ни за что, не бросишь, когда я в тебе буду особенно нуждаться?
— Никогда.
Я точно знаю, что все выдержу и переживу все, что угодно, ведь он рядом, верит в меня и поддерживает.
Отец был настоящим бунтарем. Он думал. Он мыслил несколько по-другому, он выделялся смелостью и открытостью на фоне остальных, замкнутых в себе и имевших помутневший взор.
Мне кажется, что одна рука — хорошо, две лучше, но три уже многовато.
— Какая же ты зануда! — утверждает Ева.
— Приставала! — обзываюсь я.
— Кислятина! — смеется Один. — Заядлее сутяги чем ты, в мире больше нет. Неужели ты собираешься провести остаток жизни в одиночестве?
— Да. — буркаю я, нахлобучившись.
— Я не могу этого допустить.
Наша жизнь — это тернистое, опасное путешествие в один конец. И наше задание — добраться к завершающей точке.
Наделав полным-полно роковых глупостей, теперь я сожалею практически обо всем. Но все можно, если не вернуть, то исправить.
Мы с ним очень мало провели времени вместе, хотелось бы побыть с ним подольше, еще чуточку пошалить и послушать как заразительно, а иногда беспричинно, он смеется так, что хочется захохотать самой.
Страх — это не слабинка или врожденный порок, это всего лишь чувство, которое заставляет нас действовать или остановиться. Но ему не запугать меня, ха! Ни разу в жизни я еще не сдрейфила так, чтобы зарыться в норку, как мышонок, и не высовываться оттуда.
— Я хочу быть с тобой честным. — голос Лиама вырывает меня из раздумий.
— Насчет чего? — интересуюсь я.
— Понимаешь, я много думал... не решался говорить... Мы существуем в стране, где поесть один раз в сутки — большая удача; где за действия и мысли расстреливают. И никто не сопротивляется, не начинает борьбу за что-то лучшее, чего мы никогда не знали. Если бы кто-то начал... — Лиам пристально смотрит на меня, — Кто-то, кто имеет необычайно сильное влияние.
Я знаю, что однажды у нас все будет хорошо; что мы достигнем того, чего хотели всю жизнь. Нужно лишь подождать, и время обязательно вознаградит нас за наше стоическое терпение, отчаянное мужество и ослиное упрямство.
Мы все заслуживаем достойной жизни, мы должны сами распоряжаться ею, и никто не вправе ее отнимать.
Моя жизнь — висящий на изношенном волоске камень. И он сейчас оборвется. По крайней мере, я не буду коротать отведенный мне век в этой вонючей дыре.
Он хороший, теплый человек, с которым чувствуешь себя, как дома, и, познавший немало горя, которое не подкосило его, а заставило стать сильнее. А еще он великолепно меня понимает, даже с полувзгляда, будто читает мои мысли. И иногда мне кажется, что мы созданы друг для друга. Хотя, так оно и есть.
Разве жизнь не испытание? Да и еще похуже этих будет. Но ты же не станешь корить себя за то, что мы вообще живем, правда?
Странно, что время, беспощадное к другим, смилостивилось над нами, нашими отношениями, не подпортив их. Без Люка моя бы жизнь ничего не значила, без него не так громко билось мое сердце, и еще более уродливым казался мир.
Я верю, что где-то далеко есть мир, который мы должны увидеть.
Мне кажется, что мир вокруг не настоящий, поддельный, и, что он исчезает, как обманчивое видение.
Мне кажется, что он огромен, и нам есть куда идти. Но всему свое время...
Я не из тех людей, кто живет иллюзиями. Может, я и вправду смелее некоторых, потому что живу реальностью, какой бы ужасной она не была?
Почему мы должны уверовать в процветающий Богем, когда, на самом деле, как утопающий, барахтаемся в нищете и дохнем от голода? Зачем нас призывают убивать мятежников? Хотя чего я этим задаюсь, тут и так ясно, что властям не нужны повстанцы, ведь им комфортнее и безопаснее жить в призрачном мире, как рыбам на дне спокойного моря, где их не потревожат никакие бури и нежеланные перемены, которых они боятся, как тень солнца. Нет, над нами не должны ставить опыты, как на животных, или поддавать массовому увещеванию, лишь потому что у кого нет ни малейшего желания покидать свой должностной пост.
Если каждое сомнение оставляет памятный кровоточащий шрам на сердце, тогда мое изрезано вдоль и поперек.
— Помни, что я тебе сказал.
— У меня всегда каша в голове, трудно что-то разобрать.
Интересно, скучала ли она по мне хоть какую-то долю секунды? Вряд ли так сильно, как я, но мне бы хотелось знать, что мы попрощались не навсегда, а лишь переживаем временные затруднения, вскоре мы встретимся, и все наладится.
Папа часто говорил, что нет ничего приятнее, чем посидеть в беззвучии и послушать металлический лязг своих мыслей. А Касс, по-моему, не очень любила уединение, утверждая, что нет звука хуже, чем гул тишины, в котором что-то пугающе шевелиться.