Воцарилось молчание, и оно было громче слов.
Неужели ты думаешь, что в этом мире будешь счастлив? В твоём сердце дыра.
Читать мне нравилось. Как ни крути, книги были надежнее людей.
Я медленно сходился с людьми, если вообще сходился. У меня были книги, а теперь и котёнок.
Я достаточно разбирался во взрослых, чтобы понимать — если я всё-таки расскажу, мне вряд ли поверят. Мне и так не особо верили, даже когда я говорил правду. С чего бы им верить, когда на правду совсем не похоже?
«Ты не забываешь, и всё время всё знаешь?»
Она покачала головой. На её лице не было улыбки. Она сказала: «Скучно это, всё знать. Ты вынужден отказаться и забыть, если хочешь копаться в здешнем навозе».
«То есть когда-то ты всё знала?»
Она наморщила нос. «Все знали. Я же тебе говорила. Знать, как устроен мир, тоже мне невидаль. Ты и вправду вынужден отказаться, если уж вздумал играть».
«Во что?»
«В это», — сказала она. И обвела рукой дом, небо, невероятную луну, звёздные вихри, спирали, скопления ярких галактик.
Детские воспоминания иногда скрываются и меркнут под грузом того, что приходит позже, как детские игрушки, забытые взрослыми на самом дне переполненной кладовки, но они всегда начеку и ждут своего часа.
Вот ведь она, какая беда с живыми. Не живут долго. Сегодня котенок, завтра старая кошка. А потом лишь воспоминания. Да и они тускнеют, стираются, затираются...
У разных людей воспоминания разные, не найдётся и двух человек, которые хоть что-то помнят одинаково, пусть даже они и видели это собственными глазами.
Вот вы стоите рядом, а вполне может быть, вы бесконечно далеки и друг от друга, и от самой истины.
«А сколько тебе лет на самом деле?» — спросил я.
«Одиннадцать».
Я подумал немного. Потом снова спросил: «И сколько уже лет тебе одиннадцать?»
Она улыбнулась мне.
Я увидел мир, в котором жил от рождения, и понял, какой он хрупкий; знакомая мне реальность была лишь тонким слоем застывшей глазури на тёмном праздничном торте, который кишит червями, пропитан кошмарами и начинён алчностью. Я увидел этот мир сверху и снизу. За пределами нашей реальности, точно пчелиные соты, множились другие миры, открывались другие врата и пути. Я увидел всё это и постиг, и оно заполнило меня, как воды океана.
Дети идут обходными путями и тайными тропами, а взрослым нужна накатанная дорога и протоптанный путь.
У неё были необыкновенные глаза. Они напоминали мне берег моря, и, сам не знаю почему, я взял и назвал ее Океаном.
Меня обожгло обидой. Жить, выживать в этом мире, искать в нем свое место, делать то, что необходимо, и сводить концы с концами само по себе нелегко, а тут раз за разом придется оглядываться и думать, достойный ли это был поступок, каким бы ничтожным он ни был, потому что за одну твою возможность его совершить кто-то когда-то если не умер, то поплатился жизнью. Это было несправедливо.
Я не скучаю по детству, но мне не хватает своего тогдашнего умения наслаждаться малым, даже когда рушится то, что внушительнее по значению и больше. Я не мог управлять миром, в котором жил, не мог отрешиться от вещей, людей и событий, причиняющих боль, но я черпал радость в том, что приносило мне счастье.
И если я загляну внутрь себя, то увижу лишь бесконечную круговерть пристально изучающих меня зеркал.
Я был обычным ребёнком. То есть я был эгоистом и несколько сомневался в существовании того, что «не-я», зато верил, твёрдо верил, непоколебимо, что важнее меня нет ничего на свете. Ничего важнее, чем я сам, для меня не существовало.
Ночью Пушок спал со мной на кровати. Иногда, когда сестры не было рядом, я разговаривал с ним, немного надеясь, что он ответит по-человечески.
В коробке был пушистый черный котенок непонятного пола, он тут же получил имя Пушок и всю мою любовь без остатка.