... существовать можно только тогда, когда кто-то знает, что ты существуешь... Ненавидеть можно только тех, кто знает, что ты их ненавидишь.
Бороться с сумасшествием – это значит иметь форточку в голове, чтобы оно влетало и вылетало, когда захочет, а не прятаться от него по углам сознания, делая вид, что это происходит не с тобой.
Может быть, ты знаешь, сколько времени живёт комар, до какой глубины море освещается солнцем и какова душа устрицы, но тебе далеко до описанного Аукианом пожилого раба, видящего всё насквозь.
Разве можно верить тому, что видишь, когда даже дети знают, что вещи строят нам рожи, стоит только от них отвернуться. Так что, если хочешь застать их врасплох, оборачиваться нужно очень быстро.
Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или сёдла.
Дикий лимон нарочно становится горьким как желчь – для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.
У него синели кончики пальцев и губы, то и дело темнело в глазах, а кожа стала сухой и блестящей, но она как будто не замечала этого, в ней была, как говорил один писатель, «завороженность сердца», позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.
Вина – это не белый камень, который ты бросаешь в колодец, чтобы простоять всю оставшуюся жизнь, сколнившись над колодезным срубом в ожидании всплеска. У вины нет причины, обстоятельств и катарсиса, дождавшись которого, ты можещь разогнуться, наконец, и начать жить по-человечески. У вины вообще нет своей жизни – это так же верно, как то, что она не может отнять твою. Вина – это сам колодец.
В грозу особенно ясно можно разглядеть женскую печаль.
... ибо сказано было о злопамятных: они делают сердце своё подобно печи, пекарь их спит всю ночь, а утром она горит, как пылающий огонь...
Муниципальная система, подобно пеликану, быстро убивает своих непослушных детей, но, выждав положенное время, воскрешает их, накормив своей кровью.
Он так погружён в себя, в свою бесцветную виноватую осень, что самое время стукнуть его надутым бычьим пузырём по голове, как это делали с древними мыслителями их слуги.
Гнев — странная штука. Он живет недолго, пока человека, на которого гневаешься, видишь глаза в глаза, стоит отвернуться, как ослепительная сила его уходит, градус мельчает и вот уже простая комнатная злость остается на донышке.
У Богов ватные ноги из-за нашего неверия.
Боги её услыхали мольбу: смешавшись, обоих
Соединились тела, и лицо у них стало едино.
Она знала, что держит «Клёны» в своём маленьком кулачке, и что, если она разожмёт его, всё рухнет, поедет, поползёт, обернётся бесстыдной изнанкой театрального задника — так перепуганный пассажир держит кулак крепко сжатым, когда самолёт попадает в тучи и начинает неловко переваливаться с боку на бок. Пассажир-то знает, что только его желание приземлиться, остаться живым, увидеть черепичные крыши города и серую посадочную полосу аэропорта держит эту бессмысленную железную коробку в воздухе, только его жадное желание, только его.
Смерть — это не бой, а сдача оружия, acta est fabula, пьеса сыграна — в античном театре так оповещали о конце спектакля.
Мы – то, чем пытаемся притворяться. Надо быть осторожнее.
Клён – это заколдованный человек, закрывающий лицо пятипалыми листьями.
Мама откуда-то знала, что нужно замолчать, когда действительность поворачивается к тебе спиной.