Ведь солдатами не рождаются, солдатами умирают.
Чтобы стать хорошим поэтом, не нужно учиться поэзии. Система образования нужна тем, кто конкретно собрался работать, например, врачом. В школе учился нормально, и если б надо было, поступил бы хоть куда. Хоть в Оксфорд. Я добиваюсь того, чего хочу, и нет таких препятствий, чтобы достичь любой цели вообще, и это каждого касаемо. И поэтому каждый получает ровно то, чего ему и надо. То, что называется, «так ему и надо».
Для меня вообще нет понятий добра и зла. У меня есть исключительно понятия красиво-некрасиво и правильно — неправильно. Причём именно для меня и в данный момент.
Рок-н-ролл — это действительно народная музыка. Вообще всё, что делается честно, изо всех сил, отчаянно и здорово, — всё народное.
Сейчас Россией вообще никто не командует – вот в чём беда России. Россией командовать – это нет… Россией попробуй покомандуй. Попробуй мной покомандуй. А я тоже Россия.
Вся жизнь – это политика. Политика от жизни неотделима. Политика – это что такое? Это отношение к жизни, к реальности, на всех уровнях. Вся жизнь политична. Не в пошлом смысле политики, а… Что такое политика? Это отношение к реальности, к своему народу, к определенным вечным ценностям, культуре своей, корням своим, к чему угодно просто.
Я, знаете, очень пессимистически настроен — как-то вот не верю в то (а тем более после того, что содеяно), что всё человечество разом внезапно поумнеет и начнёт жить по-другому. Единственная надежда — на то, что выживут хотя бы несколько хороших людей, ЖИВЫХ людей. Но я думаю, что они просто возникнут как новый этап эволюции, может, это будут вовсе и не люди. Жизнь всё равно продолжится — смерти нет.
Жизнь для меня это непрекращающийся поиск, добывание новых книг, музыки, фильмов, «переваривание» их, переживание и возможная отдача, либо — «в закрома».
Равнодушие — самое страшное, греховное, чудовищно непростительное из всего, что можно помыслить.
Мне смешно — я всё ещё не умер
Я вскрыл себе вены, словно чужое письмо
Я отрезал себе голову топором
Я отравил себя зловредным ядом
Я истыкал себя острым режущим предметом
Я подвесил себя на белой скользкой верёвке
Я застрелил себя калиберной пулей
И теперь мне смешно
ведь я так и не умер
но даже смешно.
Веселится и ликует весь народ,
А я как будто
С войны вернулся.
Государство не стоит без иерархии, без определённого стеснения некоторых там. Тем более, такое государство, как наше, потому что наш народ изначально свободен. У нас сложилась необыкновенная языковая культура — такая, какой в мире не имеет ни один народ. Сама речь народа, его мышление носят характер искусства. Это поэзия. В результате человек изначально имеет столь неограниченную духовную свободу, что ежели он ещё имеет свободу физическую, то начинаются анархия и хаос.
Всё, что происходит в этом мире – это война между жизнью, творчеством, и энтропией, смертью. Всё, что мы делаем, это мы отстаиваем, отстаиваем, то есть мы сейчас не покушаемся на большее, потому что мы сейчас находимся в страшной ситуации. Мы находимся, я считаю вообще человечество на грани вымирания. И разговор нужно вести о выживании, отстаивании, отстаивании жизни, как принципа творчества. А творчество – это как революция для меня. Потому что любое творчество – это революция, превозмогание смерти, инерции.
Лимонов все думает, что будет революция. Революции не будет.
И по возможности я хотел бы больше с человечеством дела не иметь вообще никогда.
— Какова суть панка, что ли?
— Наверно, это определённая звериность, зверскость. Я сначала хотел ответить, что это свобода. Это не свобода, нет. Это из области того, когда человек ощущает себя настоящим на этой земле, животным, зверем, ангелом, Богом, кем угодно, понимаешь? И отнюдь не каких-то там панк-рокером с гребешком на голове, кем-то там, кто вписывается в любую систему, потому что панк рок в этом понимании получается определённая система: панк-рокер — вот такой-то сякой, а вот это — инженер, а это — водитель автобуса, все эти названия, понимаешь, да?
Мы тоже сделали революцию. Но не то, что её никто не заметил. Кому надо, те заметили. Например, наши поклонники.
Мне ни разу не удавалось сделать то, что я хотел.
Большинство людей не знают себя, своего нутра, поэтому они там и бродят, что-то пытаются понять. Но мне до них дела нет — так же, как никому нет дела до того, что у меня, на самом деле, происходит в душе, в голове. Никто этого никогда не узнает. Я об этом всю жизнь заботился — и дальше собираюсь.
Всю жизнь всеми своими действиями — и творчеством, и всем прочим — пытаешься доказать себе, что ты — не говно. Что ты — МОЖЕШЬ. Что ты «ХОРОШИЙ». Понимаешь, о чем я говорю? У меня постоянно так — доказываешь-доказываешь, что чего-то стоишь, что имеешь право на бытие, вылазишь-вылазишь из этого дерьма, и тут твои же близкие или сама реальность возьмет да и даст тебе понять: «ДА ТЫ ЖЕ — ГОВНО, ПАРЕНЬ!» Тут у меня тормоза и срываются.
Я считаю, всё, о чём имеет смысл говорить — это только частности. Потому что всё, что касается обобщений — это очень вещь сложная и понимаемо только на уровне не людей, скажем, а каких-то других существ, которые над нами. Архетипов, может, каких-то.
Я выступаю уже 15 лет, и публика постоянно меняется. Мне нравится, что приходит молодёжь. Это значит, что мы не постарели. Это та, простите за цитирование Гребенщикова, «молодая шпана», которая, может, и не сотрёт нас с лица земли, однако непременно придёт нам на смену. По Фрейду или по Юнгу, это дети тех «новых русских», которые начали всю эту перестройку, всю эту лажу, всё это говно. Это люди, которые таким способом дистанцируются от своих родителей.
Когда-то я жил в московской заднице — на улице Красногвардейской — и мне нужно было попасть в центр. А учитывая ужасные пробки, я поехал на метро. Естественно, меня сразу узнали — мальчишки с ирокезами, на вид, извиняюсь, — абсолютные ***ища, страшные, дикие зверята в кожанках а ля Эксплойтед. Они подошли и первым же вопросом шокировали меня — о Юкио Мисиме. Неожиданно выяснилось, что они читали намного больше романов и каких-то рассказов Юкио Мисимы, чем я, и стали расспрашивать об особенностях его прозы — этим ребятам было по 15-16 лет! Потом зашёл разговор о Голдинге, Борисе Виане. Про «Осень в Пекине» — какой перевод лучший, какой худший... Это дети говорят о таком, понимаете? Я вышел и голову почесал: в таком возрасте я ещё Достоевского штудировал, а эти уже начитанные максимально и размышляют об авторском построении предложений и нюансах перевода. О Рюноскэ...
В нашей компании, например, было такое ёмкое понятие «ПРОТЕСТ». Из соображений его и рассматривалось любое творчество и событие — старое, новое, — вообще. Либо в нём есть «ПРОТЕСТ» (за что можно получить), либо — нет. Тогда этому и цена — говно. Исходя из этого и предпринимались любые действия. С одной стороны, это очень упрощало жизнь и творчество. С другой, окончание всего — и жизни, и творчества, было очень рядом, на волоске. Поэтому я и воспринимаю то время как погребально-праздничный фейерверк, праздник бунта, собственной свободы вопреки всему и печальной ВОЙНЫ, детской и звериной.
Шаги вперёд мне даются всё трудней. Каждый раз, когда заканчиваю работу над новой песней, кажется, что она последняя и дальше идти невозможно, но каждый раз впереди находится просвет.
Ну, я не знаю, что интересного про суицид рассказать, потому что я с собой не кончал, поэтому как бы опыта у меня мало в этом вопросе.
Любая догма – это страшно.
Людские массы текут мочою.
Они безлики,
Они бескрайни.
Я крайне замкнутый человек, любящий одиночество. Мне в обыкновенной маршрутке проехать — большое испытание, меня гнетёт такой опыт.
Жизнь – это… Жизнь… Жизнь – это… Жизнь – это единственное, это единственное чудо, по-моему, которое на Земле существует вообще. Совершенно необъяснимое и непонятное. Это то, что из области, которая не вписывается ни в какие ни в религии, там, ни там, ни в буддийские, ни в иудейские, ни христианские там, и так далее.
Помимо всего, сейчас наблюдается вздорное, скверное и зловещее перенаселение человека на нашей планете, и приумножать его мне внутренний долг не велит. Скоро, кроме человека, на Земле вообще никого не останется, даже деревьев. Будем жрать друг друга.
Вкратце можно сказать, что вот такая у нас страна, испокон веку, во все времена, и никаких положительных изменений я не жду и другим не рекомендую ждать.
Надо радоваться, как мне кажется. Надо радоваться солнцу. Надо радоваться тому, что живой, солнечный. То, что у тебя солнышко в сердце. Для меня это самое главное.
... мне кажется, что чем дальше я живу – тем больше убеждаюсь, что у каждого совершенно однозначно свой личный путь, своя дорога, и влиять ни на кого нельзя ну никак. И более того – это практически вообще реально ну никак невозможно! Потому что человек – он какой есть, такой и есть, и всё равно кривая как-нибудь его и выведет на свою дорогу.
Бунт – это состояние сознания. Бунт – это жизнь, собственно. И я не стремлюсь к какой-то конечной цели. Её быть не может, как коммунизм и т. д. Должно быть всё время лучше. Это, скажем, движение к горизонту. Каждый раз новый горизонт, новый горизонт, новый горизонт. То есть жизнь – это постоянное преодоление, преодоление вот инерции. Потому что на каждом этапе возникнут новые задачи, и тогда их, разумеется, надо будет заново решать и т. д. То есть бунт – это состояние просто, так сказать, сознания, жизни.
Реальность такова, что о ней ничего путного сказать нельзя. Потому что любой ответ, любое какое-то суждение о ней — оно будет уже изначально как бы ограничено. Смертельно, стало быть.
... человечество конкретно себя добивает.
Есть любовь не кого-то за что-то, а любить как дышать, как жить. Только в условиях нашей жизни как-то всё не то получается, а это, в общем-то, даже и нельзя.
— Один из самых интересных слухов о тебе: говорят, что до 1991 года ты вообще не пил, не курил, не употреблял наркотики. Потом что-то случилось, и ты сорвался. Ходили слухи, что это было связано со смертью твоей подруги Янки. Это так?
— Да нет, я и до этого пил и употреблял... Дело-то не в этом. Это просто форма эпатажа, когда на людях появляешься в таком состоянии, когда непонятно, как можно на ногах-то держаться. Это тоже определённое разрушение канонов. Мы отнюдь не очкарики-интеллигенты, которые сидят дома, читают умные книжки и слушают умную музыку.
Я всегда испытывал крайнее неудобство, когда пытался посредством речи выразить что-либо. Вот возникает мысль, даже не мысль, а образ некий… даже и не образ, а что-то легкое, ясное, и при этом бесконечно многозначное — и как это выразить, какими томами, энциклопедиями, собраниями сочинений!.. У меня просто руки опускаются.
Есть такие вещи в жизни, постигая которые, сталкиваясь с ними, понимаешь — и после этого очень трудно продолжать жить, оставаться — или становиться — человеком. К подобному состоянию, видимо, относится большинство деятельных людей, которые идут в «солдаты удачи», в наемники, в альпинисты, в наркоманы, творческие люди вообще. Четвертое и последнее состояние — огненное, это уже смерть. Или святость.