Труднее всего расставаться с жизнью, когда она стоит на пороге расцвета.
Люди охотнее верят в Дьявола, чем в Бога и в добро. Не знаю, почему… Может быть, разгадка проста: творить зло гораздо легче. А говорить, что человеком овладел Сатана, — все равно что объявить его сумасшедшим. <…> Не нужно видеть беса своими глазами, чтобы поверить в его существование.
— Чудовищно...
— Да. Но красиво.
— Если зло существует в этом мире, но не различается по степеням греховности, стало быть, достаточно совершить один-единственный грех, чтобы оказаться навеки проклятым. Разве не к этому сводится смысл твоих слов? Если Бог есть и…
— Я не знаю, есть ли он, – перебил я Армана. – Но судя по тому, что я видел… Бога нет.
— Значит, нет и греха, и зла тоже нет.
— Это не так, – возразил я. – Потому что если Бога нет, то мы – высшие разумные существа во всей вселенной. Только нам одним дано видеть истинный ход времени, дано понять ценность каждой минуты человеческой жизни. Убийство хотя бы одного человека – вот что такое подлинное зло, и неважно, что он все равно умрет – на следующий день, или через месяц, или спустя много лет… Потому что если Бога нет, то земная жизнь, каждое ее мгновение – это все, что у нас есть.
Лестат убивал двух, иногда трёх каждую ночь. Свежую молодую девушку. Это было его любимым на первое. На второе он предпочитал красивого подростка. Но сноб в нем любил охотиться в обществе и аристократическая кровь возбуждала его больше всего.
– Но вы все же убили кого-то в ту ночь? – спросил он.
– Да, как и во все другие ночи.
Это правда: только убийство дает мне облегчение. Но эта правда невыносима.
Убивая, я каждый раз умираю сам и рождаюсь заново.
— Зачем ты это делаешь?
— Мне нравится это делать. Я этим наслаждаюсь. Возьми свою эстетику вкушать чистые вещи, убивай их быстро, если хочешь, но убивай. И не сомневайся: ты — убийца, Луи!
Не эстетические принципы художника вступают в противоречие с общественной моралью, а нравственные. Непонимание этого часто приводит к трагедии, даже если поводом был пустяк. Художник украл краски из магазина. Он уверен, что совершил аморальный поступок и навсегда погубил свою бессмертную душу. Как будто нравственность души – это хрустальный шар, который можно разбить легким прикосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда я ничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне так нравится. Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежит эта печать проклятия.
Когда убиваешь, все происходит очень быстро и почти незаметно для самой жертвы. Но теперь я видел перед собой медленное угасание жизни в теле изможденном, но все еще отказывающимся сдаться вампиру, годами сосавшему из него соки, имя которому — время.
— Они были обречены, застряли в своём времени. Они забыли первый урок, что мы должны быть сильными, красивыми и без сожалений — это главное.
— Ты можешь меня этому научить?
— Да!
— Жить без сожалений. Какая бы из нас получилась пара... Но что если этот урок я не хочу учить? Что если всё, что у меня осталось, это моё страдание — мои сожаления?
— Разве ты не хочешь их потерять?
— Чтобы ты и это получил? Сердце, которое её оплакивает... Ту, что ты сжёг дотла. Я знаю, что ты это сделал. И знаю, что ты ни о чём не сожалеешь. Ты ничего не чувствуешь и если это всё, чему ты можешь меня научить, я могу это узнать и сам.
Я хотел найти любовь и добро в этой живой смерти, – продолжал я. – Но это было изначально обречено, потому что нельзя любить и быть счастливым, заведомо творя зло. Можно только тосковать о недостижимом добре в образе человека. Но есть один выход. Я знал его еще задолго до приезда в Париж, я знал его еще тогда, когда впервые убил человека, чтобы утолить жажду. Единственный выход – моя смерть. Но я так и не принял ее, не смог это сделать, потому что, как и все создания, не хочу умирать! И я искал других вампиров, Бога, дьявола, сотни других вещей под сотнями других имен, но все оказывалось одним и тем же злом. Все было не так, потому что я всегда знал, что проклят, если не Богом, то собственной душой и разумом, и никто не смог бы переубедить меня. Я приехал в Париж и встретил тебя. Ты казался мне прекрасным, могущественным, спокойным, недостижимым. Но ты такой же разрушитель, как я, только безжалостный и коварный. Ты показал мне, кем я могу стать, какой глубины зла, какой степени безразличия надо достичь, чтобы заглушить эту боль. И я принял этот путь. Их больше нет – этой страсти, этой любви. Ты видишь сейчас во мне свое собственное отражение.
Я уже говорил вам, что не боялся умереть, хотя мысль о самоубийстве вызывала у меня отвращение. Но сколь низко я ценил свою жизнь, столь же высоко ставил жизни других людей.
Годами я скитался: Италия, Греция, все старинные страны. Но земля была мне могилой, кладбищем, полным разбитых статуй, и у каждой статуи было её лицо...
— Ты – дьявол.
— Мы счастливая семья!
Париж — не город, — это целая планета!
— Вампиры, притворяющиеся людьми, которые притворяются вампирами.
— Как авангардно.
Это случилось в 1791 году. Мне было 24, я был моложе, чем Вы сейчас. Но те времена были иными, в том возрасте я уже был мужчиной: хозяин больной плантации чуть южнее Нового Орлеана. Я потерял жену во время родов, и они с ребенком были похоронены уже почти полгода. Я был бы счастлив к ним присоединиться. Я не мог перенести боль потери. Я желал от неё избавиться. Я хотел потерять все: мое богатство, мое поместье, мой рассудок. Мое приглашение было открыто всем. Шлюхе рядом со мной. Сутенёру, идущему позади. Но тот, кто его принял, был вампиром.
— Ммм… мсье Луи, Вы не будете ужинать?
— Нет, дорогая.
— Мы беспокоимся о Вас, хозяин. Почему Вы не ездите в поле? И как долго Вас не было в доме раба? Везде смерть. Вы все еще наш господин?
— Это все, Иветт!
— Я не уйду, пока Вы меня не послушаетесь! Вы должны, вы должны отослать вашего друга. Все рабы его боятся… и они боятся Вас.
— Я сам себя боюсь.
— Что вы видели?
— Нет слов, чтобы это описать. С таким же успехом можно спросить у небес, что они видят; человек этого знать не может.