Глаза-океаны, а в них крушение.
— Я никогда не знала, что значит умереть. Я думала, это значит пропасть или застыть.
— Это значит уйти. Она ушла.
Но, дойдя до последней черты, когда жизнь уплывает, словно лодка от берега, начинаешь хвататься за смерть, как за спасательный трос, в котором и есть твое избавление: ты просто уцепись покрепче и дай унести себя далеко далеко от того места.
В одиночестве я тосковала, но моя тоска была какой то притуплённой, потому что в ту пору до меня уже дошло значение слова «никогда».
Я обрела мир, в котором не было меня...
Теперь для меня жизнь — это вечное вчера.
... но было кое-что, чего мой убийца не понимал: он не понимал, как сильно отец может любить своего ребенка.
В каждой избушке свои погремушки.
У него были тёмно-серые глаза. Глядя с небес, я бросалась в них очертя голову.
... Я отметила про себя одну из возможностей, которое дает небо. У меня появилось право выбора, и я предпочла сохранить в сердце нашу семью целиком.
Попав на небеса, я первое время считала, что там всем без исключения видится одно и то же...
У моего отца на письменном столе стоял стеклянный шар, а в нем — утопающий в снегу пингвин с красно-белым полосатым шарфиком на шее. Когда я была маленькой, папа сажал меня к себе на колени, придвигал поближе эту вещицу, переворачивал ее вверх дном, а потом резко опускал на подставку. И мы смотрели, как пингвина укутывают снежинки. А мне не давало покоя: пингвин там один-одинешенек, жалко его. Поделившись этой мыслью с отцом, я услышала в ответ: «Не горюй, Сюзи, ему не так уж плохо. Ведь он попал в идеальный мир».
Когда-то я была маленькой, такой маленькой, что не могла увидеть дальний край стола.
Никто не замечает нашего ухода. Я говорю про тот момент, когда мы сами решаем уйти. В лучшем случае вы услышите шепот или почувствуете дуновение, уносящееся прочь...