«Чувствовать себя победителем всегда приятно, — согласилась я, медленно отворачиваясь. — Особенно, если враг достойный и если тебе удалось победить его не тупой силой, а хитростью. Ты согласен?»
— Скажи, Лоран, ты веришь в судьбу? — спросил он после нескольких минут томительной тишины.
Господин да Миро осторожно пожал плечами.
— Не знаю, сир. Если честно, не знаком с этой загадочной леди. Но верю, что все, что происходит вокруг, так или иначе нужно Аллару. Даже наши ошибки и поражения. Вернее, ОСОБЕННО наши ошибки и поражения.
— Почему?
— Потому что... они дают нам возможность стать сильнее, мудрее и выше, чем до того, как с нами случилась неприятность. Они позволяют нам познать что-то новое. Увидеть лучшее. Понять, для чего мы живем и правильно ли делаем свое дело.
— На самом деле у человека трудная участь, — неожиданно сказал священник, как-то по-особенному на меня посмотрев. — Он стремится к небу, но не может оторваться от земли. Желает взлететь, но повисшие на ногах оковы не пускают. Его душа бьется в темнице разума, однако далеко не всегда получает свободу.
— Человек всегда был полем битвы, — согласилась я. — Его душа — как полная противоречий книга для Верховного Судии. Самое трудное и самое ревнивое творение своего бога.
— Верой мы пытаемся дать ему свободу. Вера призвана для того, чтобы человек стремился вперед и дальше. Не останавливался, не отчаялся, не упал.
— Так задумано, — вздохнула я. — Это правда. Но трудно верить в лучшее, когда душа разрывается надвое. Трудно остаться чистым, идя по колено в грязи. И трудно бороться с самим собой, если для победы нужно уничтожить большую половину себя.
— Айд силен, — чуть прищурился ал-тар, отставив в сторону почти нетронутую тарелку. — Его власть очень велика. Он искусно прячется под лживыми масками, ловко подменяет одно понятие на другое и прекрасно знает, чем соблазнить слабые людские души.
Я криво улыбнулась.
— А почему, по-вашему, Аллар это допускает? Почему Айд, несмотря ни на что, все-таки существует?
— Это — очень трудный вопрос, леди.
— И он, наверное, не к вам?
— Я могу только предполагать ответ, леди, — мирно посмотрел в ответ священник, никак не отреагировав на мой укол. — И могу лишь догадываться о том, какой замысел преследовал Светоносный, ставя перед нами такое серьезное испытание.
— Вы полагаете, это — испытание? Искушение? Путь? Вы тоже считаете, что страдания очищают душу?
— Я полагаю, каждому отмерена его собственная чаша, леди.
— Да, конечно, — невесело вздохнула я. — Бог не по силам не дает.
— Вот именно. За все наши грехи когда-нибудь наступит расплата.
— И у каждого за плечами лежит своя ноша, — снова согласилась я, невольно подумав о своей, и тут же помрачнела.
Ничего не бывает поздно, если ты жив и готов бороться до конца.
Но, насколько я понял, Его Величеству это не понравилось.
— А кому понравится, если в твой дом вдруг заявится какой-то неизвестный и насквозь загадочный тип, нагло сообщит, что вообще-то этот дом стоит на земле, которая принадлежит ему; а когда ты предложишь ему зайти и мирно все обсудить, вдруг исчезнет, как дым, и только похихикает исподтишка, оставив вместо себя один только Знак? Причем, такой, что понять его можно двояко? Вроде как и согласился, что твой дом ему не мешает, но при этом бесцеремонно отклонил всякие предложения о переговорах и дал понять, что время и место для них будет выбирать исключительно сам? Тебе бы такое понравилось?
Выглядело это примерно так:
— ... вот скажи, Бер, что ты думаешь насчет... ну-ка убрал ложку ото рта!
— Прости, я задумался.
— Так вот, что ты думаешь... я сказала: убрал ложку!!
— Прости. Я снова задумался.
— Бер!! Ты его съел!!!
— Э... ну... я случайно.
— ОПЯТЬ?!!
— Ну да. Он же вкусный...
Странно мы, наверное, смотрелись издалека: он в своем белоснежном камзоле — как вызов всему остальному миру. Дерзкий, непримиримый, гордый. И я рядом — почти сливающаяся с темнотой быстро наступающего вечера, тихо шелестящая черным подолом и мягко поблескивающая во мраке серебристой вышивкой, непривычно подчеркивающей белизну моей светлой кожи. Я специально не надела сегодня каблуки — не зная, чего ждать от приглашения ал-тара, решила примерить мягкие туфли на плоской подошве, поэтому не цокала сейчас, как подкованная лошадь, и не нарушала благоговейной тишины. Просто бесшумно скользила рядом, как привидение.
— Тебе больше нечего сказать? — с изрядной прохладой осведомился Его Величество.
— Вообще-то… есть, — я с долей сожаления посмотрела на свои ноги, где на правой пятке прилип нехилый такой комок грязи, и дернула ногой. — Я думаю, что вам живется весьма нелегко. Тащить на себе такую тяжесть…
Блин. Не отцепляется.
— Толкая ее, как тяжелое бревно…
Вот сволочь! Намертво прилипла!
— Пихая вперед, ругаясь на дураков, которые бесконечно мешаются под ногами…Нет, ну надо, какая зараза! И где я успела так извозиться?!
— Потея, сдирая в кровь руки…
Уф! Я, наконец, с раздражением отряхнула каблук и придирчиво изучила второй сапог. Но он, слава богу, оказался в порядке.
— …и все для того, чтобы неудобная, неподъемная и неповоротливая махина под названием «государство» хоть немного, но сдвинулась с места. Хоть чуть-чуть, но стала лучше. Медленно, постепенно, мучительно долго. Ведь у вас, если подумать, адская работа. И неблагодарная, к тому же: держать на себе небосвод очень трудно. Особенно, если стоишь на вершине совсем один, устало утираешь пот со лба, проклинаешь все на свете, но все же стоишь, держишь… просто потому, что больше некому отдать эту трудную ношу. И при этом каждый миг понимаешь, что тебе не только никто не поможет, но еще, что особенно грустно, даже не поймет…
Гор нехорошо прищурился.
— Ты опасаешься, что он может начать на тебя охоту?
— Он уже начал, брат, — прошептала я. — Просто пока охотники еще далеко, пока они только ищут следы, шлют вперед собак и искусно прячутся за камышами. Но ланям лучше покинуть ставшее опасным болото пораньше. И лучше, чтобы охотники так и не поняли, что вместо лани там на самом деле притаилась золотая антилопа.
Знаешь, это очень заманчиво — внезапно одеться во все белое, поднять над головой яркое знамя победы, гордо выпятить грудь и провозгласить себя новым мессией. Так заманчиво, что даже страшно. Но, к сожалению, цвет знамени еще не означает чистоту помыслов, а уродливая физиономия вовсе не говорит о том, что ее обладатель — форменный мерзавец. К несчастью, жизнь не бывает черно-белой, Риа. В ней нет только хороших и только плохих. На самом деле, в ней крайне редко встречаются законченные злодеи и почти святые. В каждом можно найти и то, и другое. Конечно, мы стремимся стать лучше, стараемся сдерживать своих демонов, боремся с ними, упорно движемся вперед. Мы словно бы всю жизнь идем по лезвию ножа. Между Светом и Тьмой. Между хорошим и плохим. Между Айдом и Алларом. Это как... качели, Риа. Как смертельно опасный трюк, исполняемый на краю пропасти. Один неверный шаг, и ты скатишься в какую-то одну сторону. Или вознесешься, или же снова упадешь.
— Ну вот. Какая нехорошая леди… а вы, между прочим, мне едва не понравились! Я уже хотел назвать вас Королевой Бала!!
Я резко остановилась и повернулась к шуту, которому вдруг пришла в голову не слишком удачная мысль бодро шлепнуться на пол, поджав под себя ноги и скрестив их по-турецки.
— Кем?
— Королевой! Что, передумали? — хитро прищурился он, но мне уже было не до шуток. Неторопливо вернувшись, я присела, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и, позволив платью белоснежным цветком распластаться по красивому паркету, тихо сказала:
— Не стоит меня так принижать, господин шут. И не нужно присваивать мне недостойных званий. У Тим-Тима неприлично отвисла челюсть.
— Что?!!
— Каждая женщина в душе своей — королева, — так же тихо сказала я. — Поэтому, называя леди королевой всего одной ночи, вы, господин шут, рискуете ее смертельно оскорбить. Надеюсь, вы понимаете, почему?
Он ошарашено моргнул и не нашелся, что возразить. Только и спросил растеряно:
— Ну… прямо-таки и смертельно?
Я хищно улыбнулась, на мгновение вернувшись в недобрый образ Фантома, и вкрадчиво спросила:
— Разве вы не знаете, господин шут, что женщины по природе своей гораздо более опасные существа, чем мужчины? И разве никогда не замечали, что порой от хлесткой пощечины вас спасает только белая перчатка?
Под моим тяжелым взглядом он странно вздрогнул, отполз назад и уставился, как кролик на удава. Даже побледнел слегка под гримом, хотя, может, мне и почудилось.
— П-почему перчатка? И почему именно белая?
— Чтобы не запачкаться, — серьезно ответила я.
— Я пока не совсем освоился. Еще раз прошу меня извинить.
— Не волнуйтесь: он у нас вежливое чудовище, — насмешливо заметил Бер, повернувшись к гостям. — Так что если и сожрет, то потом непременно пожалеет.
— Барс, кыш, — тут же шикнула я, спихивая шейри на пол.
Лин, лениво зевнув, так же лениво сполз и обошел по кругу замершего на пороге гостя.
— Есть нельзя — невкусный, — серьезно сказала я, посмеиваясь про себя над непередаваемым выражением лица этого самого «гостя». — Когти точить нельзя — неудобный. Зубы чесать нельзя — хрупкий. И метить нельзя тоже — обидится.