Надо жить, надо любить, надо верить.
Ничем не может владеть человек, пока боится смерти. А кто не боится её, тому принадлежит всё.
Вы не можете не понять наконец, что, кроме вашего удовольствия, есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться.
Что ж было? — спрашивал он сам себя. — Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? — Оттого, что ты женился на ней, — отвечал внутренний голос.
— ... Довольны ли вы собой и своей жизнью?
— Нет, я ненавижу свою жизнь, — сморщась, проговорил Пьер.
— Ты ненавидишь, так измени ее...
— Я видела в том же приказе он, Болконский — он опять служит. Как вы думаете, простит он меня когда-нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
— Я думаю... Ему нечего прощать...
— Несправедливо то, что есть зло для другого человека, — сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать все то, что сделало его таким, каким он был теперь.
— А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? — спросил он.
— Зло? Зло? — сказал Пьер. — Мы все знаем, что такое зло для себя.
— Да, мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, — все более и более оживляясь, говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по-французски. — Je ne connais dans la vie que maux bien réels: c'est le remord et la maladie. Il n'est de bien que l'absence de ces maux. Жить для себя, избегая только этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.
— А любовь к ближнему, а самопожертвование? — заговорил Пьер. — Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтобы не раскаиваться, этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял все счастие жизни. Нет, я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите. — Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости.
Говорят, страдания — это беда. Но если бы меня спросили, выбрал бы я жить, как жил до плена или прошел бы его снова, я бы сказал: «Бога ради, я готов снова пережить плен». Когда наши жизни сходят с курса, нам кажется, что все пропало. Но это всего лишь начало чего-то нового, лучшего. Пока есть жизнь, в ней есть и счастье. И много, много счастья впереди...
— Нет, — говорил он, все более и более одушевляясь, — Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее — и равенство граждан, и свободу слова и печати, — и только потому приобрел власть.
Ежели в вас есть искра совести... Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, — с этими вы в своём праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней... обмануть, украсть... Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребёнка!
— Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
— А от чего же?
— От того чувства, которое есть во мне, в нём, [он указал на Тимохина] в каждом солдате. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? Позиция? Всё это вздор! Ничего этого нет! Нам там незачем там было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. А что нам предстоит завтра? Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!