На планете столько оружия, что хватило бы уничтожить землю не один раз, а пятнадцать. Остается мелочь: кто ее хотя бы однажды восстановит?
Сегодня меня могут пригласить в гости, чтобы проведать меня, навестить. Что может быть прекраснее человеческого общения? И будет шумно и весело, и будет накрыт стол. Пока кто-то не поднимет бокал и не произнесет слова, от которых смолкнут все речи. И люди бережно понесут бокалы навстречу друг другу. И шепотом, словно молитву, повторят слова, ставшими сокровенными для всех нашей планеты. В разных странах на разных языках звучат эти слова, но означают они одно и то же — мир, мир дому твоему, человек!
— Да он же ненормальный! У них вся семья ненормальная.
— Это гены! Товарищи, это страшно, я читала.
— Так как же нам с ним, с этим геном бороться?
— А я вам скажу. Бороться с ним невозможно. Это самый древний, самый стойкий ген. Имя ему — Порядочность. Так что это не вы с ним, а он с вами должен бороться. И думаю, что в конце концов наш маленький ген победит. А вы как думаете?
Создается впечатление, что это не вещи для нас, а мы для вещей, и как страшный символ огромной ценности вещей и дешевизны человеческой жизни, и придумана эта «гуманная бомба», которая уничтожает все живое и оставляет нетронутыми вещи.
Странными были наши отношения с отцом. Если бы не скрытое, почти бессловесное сопротивление мамы (она умудрялась выгораживать нас, не переча ему), было бы и вовсе невесело.
В нашей семье не имели обыкновения отмечать дни рождения детей. У нас почти не было игрушек. Нас не фотографировали (считалось дорогим удовольствием). Впрочем, как я понял позднее, не всегда это зависело от отца. В пору Гражданской войны и военного коммунизма (а это ведь тоже мое детство) он был вынужден на детское «хочется» отвечать «перехочется». Как бы то ни было, мы привыкли ничего не просить и не ждали сюрпризов.
Райкин сам по себе — это целый театр.
Дура, дура, дура ты. Дура ты проклятая.
У него четыре дуры, а ты дура пятая.