И давно ты живешь в этой стране? — подумал Александров. — Давно привыкла ходить по Лондону с сосредоточенным лицом? Тут легко быть чистым, особенно если есть деньги. А что ты успела понять про Россию, в которой отец Павла создал все, чтобы его сын смог быть чистым, чтобы у него была другая жизнь? Что ты знаешь про наши «понятия», наши писаные и неписаные законы, границы чести и бесчестия?
Скляр, действительно, был крайне педантичен и внимателен. Но отнюдь не только к мелочам. Он подмечал все несовершенства мира, порой непроизвольно искал, как исправить — или использовать — их самым эффективным образом. Его не заботила репутация рейдера, скорее, он гордился ею. Он очищает мир от ненужных наростов и занимается этим не только по природной жадности, которой тоже гордится, а во благо человечества.
Всех рисков ни просчитать, ни даже предвидеть невозможно… Сколько ни считай, ни взвешивай, все равно, в конце концов, решения принимаются по наитию. Что-то, конечно, пойдет не так, может быть, даже многое, но чем больше проект, тем больше маневра.
Они не были друзьями. У Скляра вообще не было друзей – непозволительная роскошь. Имелся круг близких людей, с кем приятно и надежно делать дела.
Он терпеть не мог вязнуть в мелочах. Его дело – прыгать с одной льдины на другую. А если льдина пошла трещинами, то он уже должен быть на следующей. Мелочи и трещины пусть дотирают подчиненные. Нельзя задерживаться, иначе уйдешь под воду. Надо бежать вперед.
Оценки тестя, собственно, как и всех прочих, его интересовали разве что в общефилософском плане. Как часть картины маленького и понятного мира, где нет и не может быть тайн. Только секреты Полишинеля.
В Москве зима длится вечность, а прошедшие осень и зима измерялись даже не по-московски, а по-северному.
У него солидный бизнес, риски ежедневные. Кто из производственников в этой стране улыбки рассыпает? Никто.
Платон убеждал руководство MeadWestvaco, что суть ситуации именно такова, и им ли не знать, что такое первоначальное накопление, robber barons и нефтяные войны тех времен, когда закладывались основы экономики их континента.
Вторник прошел в разборке завалов в офисе, в звонках, совещаниях, в раздраженном выслушивании сотрудников с их проблемами и в ожидании встречи, отчего раздражение на сотрудников только росло. Сон о том, как он лишился банка и обрел свободу, давно забылся, Лида – тем более.
Лондон показался ему уже совсем другим. Безразмерный, бестолковый, дома какие-то вычурные — как не для людей построены.
Дача, крыльцо, машина, подземный гараж, лифт, кабинет, машина, чужой подземный гараж, чужой кабинет, машина, крыльцо Белого дома или Администрации, снова чужой кабинет, снова машина, аэропорт, частный самолет и снова машина. Отель, машина, переговорная, машина, кабинет, машина, ресторан. Так и текла жизнь.
Мы жесткие, часто агрессивные, иногда беспощадные, — продолжал Платон. — Все это есть, но больше нам это приписывают. Приписывают люди мелкие, которые всего страшатся, но втихую обворовать и смыться — это пожалуйста. И напоследок нагадить в знак благодарности.
— «Напасть и отобрать, украсть и перепрятать». Максима не нова, Платон.
— Это не максима, а медицинский факт.
Теперь Аркадий перешел к вопросу отпуска. Лучшим местом, по его мнению, стал бы лагерь под Читой.
Себя Скляр любил сравнивать с Джоном Рокфеллером. Тот родился в семье плотника, в шестнадцать стал бухгалтером, а к сорока — владельцем Standard Oil и не только. Его же никто не проклинает, не подсчитывает, скольких мелких Рокфеллер пустил по миру. Выдающийся филантроп, оставивший след в истории.
Либо себя исправлять, либо мир. Второе гораздо рациональнее и прибыльнее.