Мужчина не прощает, он забывает, а женщина – она все прощает, но не забывает никогда.
«Я тебя люблю, я без тебя жить не могу, не исчезай, пожалуйста», — говорю я себе в самые черные дни. Пока мы все еще вместе.
В детстве мы особенно остро ощущаем, что кроме обычного, видимого мира есть ещё и мир невидимый. Смутная уверенность эта внушает нам искреннюю любовь к «ужастикам» любого содержания и качества; она же становится источником нашего вдохновения, когда мы придумываем свои «авторские» страшные истории, сколь бы наивны и неуклюжи они ни были.
Страх становится для нас неотъемлемой частью чудесного, главным настроением любой загадочной истории, непременным атрибутом тайны.
Драматическое отличие ребёнка от взрослого, собственно говоря, состоит в следующем: ребёнок живёт к «колеблющемся мире», законы которого ему неизвестны и постигаются по мере необходимости; мир взрослого статичен, регламентирован, снабжён многочисленными комментариями и полезными в хозяйстве «сносками». Неожиданность, необычность, инородность, все смыслы волшебного английского слова «strange» — нормальное явление в жизни ребёнка, но взрослого эти факторы эффективно выбивают из колеи.
Чудеса происходят не с избранными, а с кем попало. Чудо нельзя выпросить у судьбы, но и отвертеться от него невозможно.
Многие из нас не готовы принять свою судьбу; еще меньше энтузиазма у нас вызывает то, во что она превращается в наших собственных умелых руках.
Отчаянное, упрямое сопротивление миру — самая редкая и благородная разновидность пижонства; самая опасная, но единственная, сулящая надежду.
Литература всегда казалась мне своего рода разновидностью сна (пожалуй, единственной легкоуправляемой разновидностью). Чтение — искусство сновидения для ленивых; писательство, по большому счету — тем более.
Одному из моих друзей пришла в голову забавная и печальная идея: по мере того как ту или иную книгу читают люди, неспособные её понять, книга постепенно утрачивает смысл. Со временем, когда количество некомпетентных читателей достигает некоей критической отметки, книга окончательно лишается каких бы то ни было глубинных смыслов («прасмыслов», «гиперсмыслов» — называйте как угодно) и становится обычным текстом, упорядоченным набором слов, фраз и логических конструкций. Таким образом, можно говорить о феномене «оскопления» сакральных текстов в процессе длительного использования.
Власть литературы над читателем — это и есть власть несбывшегося.
Как часто мы хотим того, что и так имеем!
Прочитав сказку о Рикки-Тикки-Тави в детстве, я твердо уяснил, что борьба лишь тогда обречена на победу, когда она приносит радость. Побеждает веселый и любопытный — даже если сила и опыт на стороне его всерьез обозлившегося противника.
Не более суток: человек, который просыпается в моей постели каждое утро, не имеет решительно никакого отношения к тому, кто ложился туда накануне. Иногда их связывают общие воспоминания, но они смутны и малозначительны.
По большому счёту, «культовый писатель» должен бы изменять жизнь человечью, а не список тем ликёро-водочных бесед в субботу вечером. А так не бывает.
Ну, почти не…
Стоит только решить, будто предстоящее дело является важным, как всё валится из рук, привычные операции становятся запредельными трюками. Разум выполнил недопустимую операцию и будет закрыт. Отличник умолкает в разгар ответственного экзамена и тупо пялится в стол, не в силах даже вспомнить имя и отчество экзаменатора, счастливый влюбленный третий месяц кряду талдычит: «Пойдём в кино» — вместо «Выходи за меня замуж», надёжный автомобиль глохнет на экзамене в ГАИ, а опытный энтомолог впервые в жизни промахивается, пытаясь накрыть сачком махаона своей мечты… На этом месте могли бы быть тысячи не менее банальных примеров, но, пожалуй, достаточно.