Я натягиваю на лохматую голову капюшон, пускаясь в плавание. В мой немой марафон, перебираю ногами до твоего крылатого дома, задыхаюсь. Всё, что остаётся после меня — огромная пустота, тяжёлая, тянущая вниз, к земле. Или даже ниже. А всё, что до меня — прозрачное, будто ненастоящее, хотя это не так. Маме это во мне и не нравится — не-вера, но на самом я верю, только в своё, зарытое под землю, забытое.
Я верю, а всем видится, что нет.
Мама у меня настоящая Пианистка. Безымянная девочка. Актриса. Мама у меня тоже Королева, только царства Призрачных мам, гуляющих под окнами, когда совсем никого нет. Помещающихся лишь в малюсенькой коробке из-под обуви. Или в чьих-то глазах, вечно-плачущих. Королева Призрачных мам, пустых, как зимний морозный воздух, но тёплых, как тающий снег.
Забытых своими детьми.
— Наверное, все так не любят осень лишь потому, что она напоминает всем их же самих. Догорающих в этом мире, таком быстром и зыбком. Или потому, что среди всего такого яркого они чувствуют пустоту внутри.
— А зима?
— А Новый год уже, — совсем забыла.
Его надо будет сначала отыскать в твоих ботинках, карманах тёмно-серого пальто и в маминых таблетках. Он точно где-то там затерялся, лежит, грустит, плачет, будто и у него кто-то умер. А это он сам умирает.
Наступает.
— Это мой любимый праздник, — признаюсь я, открывая окно, высовывая голову в снежинки-снежные-моря и зажмуриваясь, как тогда, когда ты со мной разговаривал.
— И мой, — подхватывает мой друг, шмыгает носом, сжимаясь. Часто-часто моргает, сбавляя скорость.
Ветер заплетает мои волосы и вены на запястьях в тугие узлы, а я молчу. Провожаю глазами облака снежные, ледяные, больше не сахарные. Смотрю на мир из-под опущенных ресниц, взметаюсь свитерами и страхами.
— Разве, лучшие друзья так убегают? — спрашиваю я, а мальчик с шоколадными глазами отворачивается. Он что, правда не понимает, что убегая, тебя вновь убивает? Признаёт двадцать восьмое и скрывается. — Дилан, — жалобно тяну, словно вот-вот расплачусь, хотя уже.
— Не бойся, Грэйс. Горе не исчезнет. Его ещё так много будет, что и наглотаешься и надышишься, насмотришься, наслышишься.
Горе не исчезнет.
— Люди думают, что молчание — это слёзы, но я не верю, — бегу в сторону своего дома, топчу белоснежный снег и ломаю тонкий лёд. — Молчание — это мы сами. Слышишь? Ну, ответь же. Пожалуйста. — Слышу. Как хорошо. Ты снова здесь. Теперь я вновь могу улыбаться и жить. Я кружусь под снежным дождём, смахивая со своих кудряшек эту зиму. Ты тихо подпеваешь мне, кружишься рядом. — А ещё что слышишь? — Только тебя. — Как же? — Ты сама говорила, что ангелы не чувствует ветра, солнца и льдинок. И слышат, на самом деле, только голоса любимых, — вот как. — Так ты всё-таки ангел? — Всё-таки, — ты шаркаешь ногой, и мою руку в свою ладонь. А я улыбаюсь, плача и шатаясь в разные стороны. — Так бывает, понимаешь, моя девочка? Хочешь отпустить своих бабочек в космос вместе с желаниями, но не можешь. Больно, страшно, трудно. И они либо кап-кап в мокрый снег, либо растворяются в воздухе. — Не убивай моих мотыльков. — Извини. Молчание — это не только мы. — Но что же ещё? — Твои глаза-стёклышки тоже в узорах. Я наклоняю голову вбок и читаю тебя в миллионный раз. — Смерть, — не верю.