Всякая ненависть — это почти всегда разочаровавшаяся любовь.
Небольшая доза тайны будоражит мозг, ее чрезмерность притупляет.
В течение целой недели они любили друг друга все ночи подряд.
Страсть к цыганке никак не становилась привычною, и Гаспар всякий раз находил свою подругу еще более необычной, не такой, как накануне, и от этого любил её все больше, и с каждым разом наслаждение их было всё острее, а объятья — всё требовательнее и крепче, и по-прежнему она после отталкивала его и погружалась в свой одинокий сон, дышавший эгоизмом и пресыщением, и опять он смотрел на неё, спящую, взором, полным тревоги и нежности, сознавая хрупкость их счастья и самого их бытия.
Благодаря ей весь мир вокруг преобразился: солнце было вольно сиять или не сиять, всходить или заходить, трава дерзко пробивалась к свету, цветы распускались, а люди кричали или улыбались. Отныне всё было единственным и неповторимым, а Гаспар становился всего лишь восхищенным зрителем несравненной картины мира. Понемногу он это постигал.
Вся его философия растаяла в объятиях цыганки, он это понимал и нисколько об этом не печалился, ибо он был счастлив. Он вновь рождался на свет...
Может ли считаться воля по необходимости — свободной волей?
— Но если этот мир создан согласно вашим желаниям, как объясните вы существование в нем боли? Мне кажется, этот аргумент разрушает вашу систему.
— Боль? Вы здесь коснулись моего небольшого изобретеньица, коим я весьма горжусь и за которое не устаю возносить себе хвалу. Боль есть всего-навсего вопрос, который я задаю самому себе, дабы постигнуть силу моего желания: коль скоро страдание, причиняемое мне болью, останавливает меня, значит, в глубине моего существа я не слишком стремлюсь к вожделенному предмету; если же боль не оказывается неодолимым препятствием, значит, желание мое поистине сильно и глубоко. Таким образом, боль есть нечто вроде барометра моих желаний. Хитроумная находка, не правда ли?
Клеант: Бесспорно. Боюсь только, что хитроумия здесь больше, нежели истины
— Но если ощущения не являются отпечатками внешних предметов и явлений, то что же они такое? Каково тогда их происхождение?
— Я сам.
— Простите?
— Да-да, вы не верите собственным ушам, но они вас не обманывают. Я сам являюсь источником моих ощущений.
— Вы?… Творец вселенной?
— Именно я. Я сотворил этот мир, со всеми его красками, предметами и запахами.
Кругом были тела, сломившиеся над письменными столами, черепа, лоснившиеся под лампами, и книги, книги, книги вдоль бесконечных стен — закрытые, немые, непроницаемые. Большой зал библиотеки был словно погружен в жидкий стоячий клей полного безмолвия. Ни малейшего движения. Лишь устоявшийся запах чистой пыли, которую вытирают каждое утро.
Я принял решение нарушить закон: прочитать что-нибудь бесполезное! Просто так. Ни за чем. Попрать все правила науки — заняться интеллектуальным бродяжничеством. Почитать что-нибудь ради собственного удовольствия. В общем, совершить преступление!
Эпоха с легкостью допускала, чтобы говорилось бог знает что — это в самой природе литературного салона, — но вести себя бог знает как было все-таки непозволительно.
И тогда Гаспар ощутил то одиночество, которое дано в удел всем людям и не имеет ничего общего с тем самодовольным и независимым одиночеством творца, каковым он мнил себя прежде, — нет, это новое одиночество было окружено людьми и предметами, оно было безнадежным и бесповоротным, оно было человеческим.
Верить — да, но во что?