Время — наша тюрьма. В моменты алкогольного озарения он особенно ясно видел временные границы, в которые он заточен. Вот здесь — рождение, там — смерть, а все, что между, — это путь от стены до стены, и когда ты узнаешь, сколько шагов в длину твоя тюремная камера, тебя не станет.
Мужчины должны врать женщинам о будущем. И может, иногда о прошлом. Но никогда о настоящем. Только такое вранье правильное. Такое вранье значит, что он о тебе заботится. Что в этот самый момент он хочет, чтобы так все и было. Ведь ни один мужчина не знает о будущем правды, и ни одна женщина не хочет ее знать.
Жаль всех непостижимо добрых людей, наносящих друг другу смертельные раны, страшные, сабельные, незаживающие, просто потому, что они люди.
И кому сейчас светит мое полоумное солнце?... Кому дышит в лицо сладким, трупно-ягодным запахом «ягуара», таким мерзким, словно его рвало падалью?... Разлуку легче пережить, если говорить себе, что это всего лишь гастроли — такое волнительное слово. Гастроли. Тур. Гостиница, вписка, палатка. Я не поздравлю тебя с днем рождения, и в который раз не увижу Коктебель. И вообще, время — это так странно. Твоей дочери уже пятнадцать, и я не поручусь, что ее нет среди моих френд-офф. И я никогда не скажу ей, утирая старческую слезу, — Наденька, помнишь, каких зайчиков я тебе шила? Я даже не узнаю, дарил ли ты ей этих зайчиков или, пожираемый виной, выбрасывал в ближайший контейнер. Надя, пришли мне удаленный коммент. Я ненавижу всех детей этого мира за то, что ни один из них не назовет меня мамой. За то, что все мои любови умрут вместе со мной. За свой кромешный, безвыходный эгоизм.