— Не будь ты моим гостем, упрямец, ты заглянул бы в глаза смерти еще до рассвета.
— Я смотрю в них не отрываясь, лорд Карантир, — тихо проговорил Берен. — Смотрю в них с самого рождения. Треть моей жизни смерть была рядом со мной, я ложился с нею в постель, как с любимой женой. Я был ее паладином, я складывал к ее ногам трупы, как юноши складывают охапки цветов к ногам дев. Она платила мне ласками, от которых кровь застывала в моих жилах. Ты знаешь, что беоринги кричат, идя в бой? «Райадариан», «радуемся»! Что ты такого можешь показать мне, чего я еще не видел?
— Почему сейчас? Если тебе так уж не терпится подраться, Нэльо, если тебе вконец надоела жизнь, Кано, если Wenin все так же готовы за вами в огонь и в воду — то почему именно сейчас, когда все воняет предательством? Почему не немного позже, не тогда, когда все станет ясно?
— Ты слишком много общался с гномами, Карантир, — сощурился Маэдрос. — И, как видно, заразился от них жадностью и осторожностью. Никогда не бывает все ясно. Или, если хочешь, так: все ясно становится лишь тогда, когда слишком поздно что-либо менять. Когда колышутся трупы на волнах, или горят корабли, или поганый орк запихивает тебе в рот кнутовище — вот тогда все ясно: не надо было делать того, что ты сделал. Беда лишь в том, что действуешь ты или ждешь — все равно становится слишком поздно. Я предпочитаю действовать.